Наверное я не сильно ошибусь, если скажу, что сегодня не очень многие помнят о Фестивале молодежи и студентов в Москве летом 1985 года. Согласитесь, что больше всем нам — во всяком случае по фильмам, книгам и рассказам его участников — памятен предыдущий VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов, который проходил в нашей столице в июле-августе 1957 года под лозунгом «За мир и дружбу» с участием более тридцати тысяч человек из 131 страны мира.
Это и неудивительно — в пятьдесят седьмом году власти впервые пошли на такой «рискованный» шаг, приподняв с нашей стороны на время этот самый пресловутый, но на деле, обоюдный «железный занавес». Я был в то время девятилетним мальчишкой и жил в шахтерском городке Копейске, что под Челябинском на Южном Урале. До Москвы нам было далеко, но влияние того первого фестиваля, думаю, сказалось даже и на нашей провинции.
Не знаю, совпадение это или нет, но, вот, скажем, первые «стиляги» как раз и появились на улицах нашего городка вскоре после московского молодежного праздника. Я помню это еще и потому, что в центре города, возле здания горкома партии, ну и комсомола заодно, на большом стенде размещалась регулярная комсомольская сатирическая стенгазета «Рашпиль». Там и проходило продергивание наших местных «стиляг», с которыми, видимо, уже тогда и начиналась непримиримая борьба. Мы, мальчишки, обязательно по дороге домой после уроков заглядывали сюда и, благодаря бдительному и принципиальному комсомолу, получали хоть и не прямую, но все-таки хоть какую-то информацию о переменах в стране.
Один из таких рисунков крепко засел у меня в голове. Рисунок, довольно неплохо, совсем в стиле и духе журнала «Крокодил», изображал парочку «стиляг», закрученных в вихре какого-то замысловатого танца. Он — в приталенном, широкоплечем, клетчатом пиджаке, на хилой шее длинный галстук с пальмами, брюки — короткие и узкие, ботинки — на толстой подошве, пошлые усики и взбитый кок на макушке; она — с прической «конский хвост» (почему эта женская прическа, по-моему, идеал аккуратности, вызывала такую неприязнь у блюстителей нравственности, убей, не пойму?), цветастая блузка с открытыми руками и юбка-колокол, туфли на высоком каблуке. Девушка, судя по рисунку, была в макияже «боевой раскраски», что дало, видимо, повод авторам этой карикатуры сделать следующую персонально посвященную какой-то набедокурившей в нашем шахтерском городке Людочке надпись-четверостишие: «Щеки в пудре, в краске рот, отбивая буги-вуги, пляшет Людочка фокстрот». Вот из этого стишка я узнал, что есть такой танец как фокстрот (хотя, наверняка, судя по изображению, это были, минимум, «буги-вуги»), и потом так и продолжал впитывать в себя из совершенно различных источников информации, поскольку иных не было, и прочие познания о той, другой жизни, которая волей-неволей притягивала нас своей необычностью и неведомой красочностью. Кстати, из журнала «Крокодил», который очень нравился мне, примерно в те де времена я получил и первую информацию о группе «Битлз» («Beatles»). В разделе типа «Их нравы» была напечатана какая-то полуиздевательская заметка о волосатых парнях, которые, бренчат на гитарах, подпрыгивают и поэтому, мол, и называются «битлз», т.е. «жуки» (это было неверно, поскольку по-английски этот отряд насекомых пишется несколько иначе: «beetles»). Ну да ладно. Это не так уж и важно.
И, вместе с тем, вспомните, сколько после фестиваля пятьдесят седьмого года вышло в Советском Союзе по настоящему хороших наших фильмов, зазвучали жизнеутверждающие песни, в которых, так или иначе, чувствовалось желание новой жизни для страны, измученной войнами, репрессиями, ограничениями, аскетичностью и всегда постоянной нехваткой чего-то. Кстати, хочу заметить, что эта оценка жизни того времени, сделана с сегодняшних позиций. А тогда мы, послевоенные дети ушедших в небытие 50-60-х годов, этих «минусов» особо не замечали (сравнивать было не с чем) и жили, по-своему, весело и полно.
А вот о фестивале восемьдесят пятого года, повторюсь, сегодня мало кто помнит и знает, хотя для участия в нём собрались тогда в Москве тоже около тридцати тысяч человек из 157 стран мира и проходил он под не менее актуальным в то время лозунгом «За антиимпериалистическую солидарность, мир и дружбу».
(Еще как помним! Нас, старшеклассников, тогда выперли из Москвы в совхоз Бояркино «от греха», самое смешное, что для меня эта ссылка заменила плановый вояж в Чехословакию по комсомольской линии. Может, оно и к лучшему. — прим. Ред.)
Скорее всего, «слабость» памяти о нем — во всяком случае в нашей стране — можно объяснить и переломным для тогдашнего Советского Союза годом, когда после регулярных похорон престарелых и немощных здоровьем генсеков в обществе царило достигнувшее высшей точки напряжения ожидание перемен, да и к тому времени иностранцы в России все больше переставали быть для советского гражданина инопланетянами, за которыми ходили толпами, не веря своим глазам и другим органам обоняния и ощущения. Ну и международная обстановка была для нас не самая лучшая: пятый год шла война в Афганистане, нас бойкотировали по всем направлениям, а бывший американский актер, он же президент США Р.Рейган называл Советский Союз «империей зла».
За год до фестиваля я вернулся в Москву после очередной долгосрочной командировки в Швецию. В нашем Посольстве в Стокгольме одной из моих обязанностей было поддержание связей со шведскими молодежными организациями, прежде всего с союзами молодежи парламентских партий страны, ну и с «комсомолом» маргинальной просоветской Рабочей партии — коммунисты Швеции. Эта работа дала мне возможность установить довольно широкие связи, среди которых наиболее полезными могли бы стать контакты с молодыми социал-демократами, чья партия уже несколько десятков лет стояла у власти и, чего уж там говорить, действительно построила в стране такое общество, ко многим элементам которого можно было стремиться другим странам, а уж нам-то с нашими бездонными ресурсами и заслужившем лучшей жизни советскими людьми, тем более.
Но, как водится, в те времена мы предпочитали вбухивать в бездонную бочку «международного коммунистического движения» просто колоссальные средства (я уже частично рассказывал об этом в пассаже о моей студенческой практике в ЦК КПСС). А тех, кто мог быть нам ближе и, чего уж там!, полезнее — в плане их использования в наших интересах — отпихивали за их надуманную всякими там сусловами и подобными ему мухоморами идеологическую ерунду. Когда перестал существовать Советский Союз, то в момент исчезли и все эти выращенные в перегное цветочных горшков на Старой площади столицы «истинные коммунистические партии» (какую бы вывеску они не носили), состоящие порой (в Швеции, в частности) из нескольких сотен, как правило, не нашедших себя в жизни и не всегда добросовестных людей.
Шведский «комсомол», кстати, оказался здесь в «передовиках». При появлении на горизонте туч, первым сообразил, что надо делать, их комсомольский вожак. Его я знал хорошо — Ульф Бергстрём, застенчивый и улыбчивый такой молодой человек, он неоднократно бывал по партийной линии в Москве, приходил в Стокгольме в наше Посольство, как в дом родной, во всём с нами соглашался и пользовался всеми возможными благами из нашего с вами кармана. Так вот, в девяностых годах, после распада Советского Союза сбежал этот комсомольский вожачок с той частью партийной кассы, которая, видать, предназначалась для молодой смены авангарда рабочего класса. Ну, то есть, как сбежал? Сбегать-то особенно никуда и не надо было. А просто взял и, особо не размазывая, то ли купил, то ли построил на все «комсомольские» сбережения для себя уютный домишко где-то в южных провинциях Швеции. И все концы с нами обрезал — знать, мол, никого и ничего не знаю! Уж как он там перед своей настырной налоговой службой отчитался, понятия не имею, но наши руководящие «инвесторы» из уже самораспустившейся к тому времени по сигналу сверху КПСС элементарно умылись. Ведь не пойдешь же, в самом деле, в шведскую полицию с заявлением о том, что, мол, ваш гражданин получил от нас в нарушение всех законов и правил столь же незаконные средства, так вы, будьте любезны, взять его за хвост и эти наши денежки, что мы на подрыв ваших устоев передавали всяким прохиндеям, нам верните. И, конечно, никто поэтому никуда жаловаться не пошел. На что, собственно говоря, расчет этих шустрых «комсомольцев» и делался. И насколько я знаю, таких по миру было достаточно, и сидят они нынче, постаревшие и раздобревшие за наш с вами счет, по своим халявным виллам, домам и шикарным квартирам, сидят и посмеиваются над нами дураками. И поделом нам!
(Вдвойне поделом, потому что такие «комсомольцы» и примкнувшие к ним лидеры профсоюзов с директорами всяких молодежных центров составили «когорту» отечественных олигархов 90-х процентов на 70, чего уж там шведы… А сколько всяких интересных фондов и созданных для обеспечения соответствующих процессов фирм со всеми счетами и имуществом «приватизировали» некоторые бывшие большезвездные товарищи и вовсе страшно подумать — прим. Ред.)
Ну, ладно, вернемся назад в фестивальный восемьдесят пятый год. В порядке подготовки к проведению этого мероприятия в Москве, как и накануне Олимпиады 1980-го года, была проведена массовая мобилизация всех тех, кто мог бы быть этому делу полезным. Разумеется, что привлекли и сотрудников МИДа. Мне с моей предыдущей работой, как говорится, сам Бог велел податься в ряды «добровольных» помощников проведения молодежного фестиваля. И я пошел. Поручение было понятным — работать вместе с небольшой группой наших студентов из разных московских вузов со шведской сборной делегацией, представляющей различные молодежные организации и движения этой страны. Возглавлял делегацию из Королевства — это тоже было ожидаемо — один из представителей руководства молодежного союза социал-демократической партии. Звали его Ян, а вот фамилия его у меня просто вылетела из головы, хотя, казалось, что ее-то помнить я долго должен, так как практически все четыре года моей предыдущей командировки в Стокгольме регулярно общался с ним, что называется, по службе. Надо сказать, что это общение было очень даже непростым: Ян, по-моему, патологически ненавидел всё то, что имело отношение к Советскому Союзу и коммунизму. А я, как раз, в его глазах и был одним из официальных представителей и того, и другого, так что любви между нами, увы, и не могло быть, как я не старался по должности ее добиться, подобно ильфовскому и петровскому Косте Остенбакену от польской красавицы Инги Зайонц. Более того, швед явно подозревал во мне «чекиста», работающего под дипломатическим прикрытием, что, в общем-то, является довольно распространенной мировой практикой. Кстати, в 83-м или 84–м году один шведский журналист-папарацци, издал книжонку под названием «Промышленный шпионаж» («Industrisponaget»), в которую записал в «шпиёны» чохом всех без исключения сотрудников нашего Посольства. Меня, разумеется, тоже. И звания всем присвоил. Вот только не помню, какое мне досталось. Помню только, что пожалел он для меня звездочек на просветы.
При нашем вынужденном общении с социал-демократическим Яном мне приходилось натыкаться на его жесткость и даже иногда на нескрываемую грубость (особенно это проявлялось, когда его сотоварищам, собравшимся ехать по партийной линии в Москву, вдруг задерживали до самого последнего момента выдачу въездных виз). Вечно подозрительный Ян считал меня «крайним» в таких заварухах. Впрочем, я и, действительно, был этим самым «крайним», общался-то он в Посольстве только со мной. Мне это в моей работе мешало, но деваться было некуда: хотелось иногда послать его подальше, но дипломатический статус мой останавливал. И вот теперь нам с ним предстояло встретиться в Москве.
Шведы прибыли, их разместили в измайловском гостиничном комплексе и всё, по-моему, было нормально. Ян, по-прежнему, был напряжен в общении с советскими гостеприимными хозяевами, но стокгольмских грубостей в гостях все-таки не позволял. Я не знаю, какая в целом была обстановка на запланированных или спонтанных встречах советской и иностранной молодёжи в ходе фестиваля 1957 года, но хочется думать, что она была ровно такой, как была показана в популярном тогда у нас цветном и веселом кинофильме «Девушка с гитарой» — дружелюбная, открытая и радостная. В целом такая же позитивная атмосфера царила и на фестивале 85-го года.
Однако иногда завязывающиеся дискуссии омрачались и неприкрытыми, но, слава Богу, словесными столкновениями. Помню, как на одной из больших встреч, где речь шла о международной обстановке, был поднят вопрос о нашем военном присутствии в Афганистане. Выступающие общались при посредстве синхронных переводчиков. И, вот, когда кто-то из молодых «западников» заговорил о неприемлемости «вторжения» или «агрессии» Советского Союза в эту страну, то наши синхронисты, ничтожно сумняшеся, перевели эти отвергаемые нами на официальном уровне определения действий Москвы, в более привычную для советской прессы фразу: «ввод советских войск в Афганистан по просьбе тамошнего правительства». Но русский язык тогда знали многие из иностранцев, участвовавшие в той дискуссии. Поднялся шум и даже кем-то из наиболее «принципиальных» гостей был заявлен протест. Я уж не помню сейчас, извинялся ли кто-то из наших организаторов этой встречи или нет, но как-то эту неприятность удалось замять и продолжить разговор. Слышал только, что кого-то из переводчиков-синхронистов на всякий случай от работы на той встрече отстранили. Без всяких «оргвыводов».
В моей группе, курирующей шведскую делегацию, помимо студентов, было две личности, которых, как не одевай и не называй, как бы и что бы они не говорили и за кого бы себя не выдавали, но, все равно, было видно, какое ведомство они на самом деле представляют. Во всяком случае, для меня это не было большой загадкой.
Решать эти «шарады» — кто есть кто — я без всякого специального или злого умысла научился чуть ли не с первых дней моей заграничной службы, начавшейся в Стокгольме в середине 70-х годов теперь уже прошлого столетия. Да и особого ума здесь не требовалось. Сторонний заинтересованный наблюдатель мог, например, без всяких там подслушивающих и подсматривающих устройств, а только лишь при наличии карандаша и листа бумаги, встав напротив ворот нашего Посольства, просто пометить тех, кто выезжал тогда из совдипмиссии на машине и на какой машине, и тех, кто шлепал пешком. Так вот, пехом или, деля один отечественный «Жигуль» на двоих, передвигались мы, «мидовские» (за исключением, конечно, руководящего состава — посол, советник-посланник и пара дипломатов в ранге советника), а «соседские» ребята, независимо от своих званий и «крышевых» рангов, имели на каждого свою служебную машину. Причем отечественными машинами они не пользовались (тогдашний наш автопром мог подвести в нужную минуту). В шведских условиях наиболее употребляемыми ими машинами были, конечно же, «Вольво» и «СААБ» (последние почему-то реже). Представители других ведомств — Минсельхоза, Минкультуры, Минлесхоза и прочие — тоже были неплохо экипированы по сравнению с нами. А уж за кого при этом их могли принять сторонние наблюдатели — это было их проблемой и они у них иногда, действительно, случались. Самое непонятное для меня было то, что и «соседи», и эти самые представители других ведомств вполне, по-моему, отдавали себе отчет о ненужном риске подставляться уже на такой «мелочи». Но, видимо, помимо т.н. оперативной необходимости, в ходу уже и тогда были нынешние «понты». Слаб человек!
(В восьмидесятых годах ситуация была уже несколько иная и мидовских сотрудников — даже на младших должностях — тоже стали обеспечивать нормальным служебным транспортом).
Конечно, не эти бросающиеся в глаза транспортные различия были основными причинами того, что, практически, ежегодно в конце декабря одного-двух наших коллег шведские власти объявляли «persona non grata» (возможно, это был своеобразный «подарок» шведских спецслужб к «Дню чекиста»). Это было неприятно, но ничего, уезжали, понимая, что это и есть издержки выбранной ими профессии. Ребята среди них были разные, хватало и головастых, и порядочных, и дураков — как везде. Но, что примечательно, насколько я знаю, многие из таких «неудачников» не пропали по жизни — их корпоративной связке остается только по-хорошему позавидовать. Да к тому же некоторые из них, как и наиболее ретивые комсомольцы в те турбулентные времена конца 80-х, вдруг оказались успешными бизнесменами и не менее «незаменимыми» вот уже несколько десятилетий политиками на всех уровнях российской власти. Стало быть, в советском «ордене рыцарей плаща и кинжала» к горбачевской перестройке были готовы давно.
Я никогда не забуду в этой связи откровенного разговора году в восемьдесят втором или восемьдесят третьем с одним моим тогдашним хорошим приятелем и сослуживцем по Посольству из «соседской» команды и настолько блестящим специалистом своего дела, что даже, когда и ему шведы прислали «черную метку», то в ведущих местных газетах, никогда не упускавших ни одного случая попрыгать у нас на животе, были опубликованы соответствующие комментарии, отдельные пассажи из которых, как признавал и сам «пострадавший», можно было смело вставлять в его характеристику с целью повышения по службе. Так вот, он в приватном разговоре со мной, когда мы как-то гуляли зимним вечером по парку, уверенно предрекал грядущие в ближайшие годы такие радикальные перемены в нашей стране, о которых и думать-то тогда было, мягко сказать, непозволительно и, вообще-то, опасно. Причем, с его стороны это не был привычный для того времени кухонный треп поддавших интеллигентов, а настолько обоснованное очень доходчивыми аналитическими выкладками предсказание, что не верить я ему не мог, а слабые мои идеологические контраргументы тут же рассыпались в прах. Через несколько лет я совсем не был удивлен, когда увидел его среди ближайшего президентского окружения (оценка этого «ближнего круга» — не тема этих записок).
Но вернёмся на молодежный фестиваль 1985 года. Так вот, ведомственная принадлежность этих двоих «из ларца, одинаковых с лица», что были под мидовской личиной вставлены в обойму нашей скандинавской фестивальной группы, никакой тайны для меня не представляла. Как говорил незабвенный Глеб Жеглов молодому оперу Володе Шарапову: «Да у тебя на лбу десять классов нарисовано!». Так было и здесь. Только, отнюдь, не десять классов. Эти ребята с первых же дней прямо-таки мертвой собачей хваткой вцепились во всех вокруг подозревающего, но ничего не понимающего в суровой советской действительности этого ненавидящего нас молодого социал-демократа Яна. В нем они, видимо, согласно поставленной их руководством задаче, видели только врага (кем он и был на самом деле), которого надо, уж как минимум!, обезвредить. Поскольку я в этой группе, благодаря своему мидовскому статусу, относился к командному составу, мне то и дело приходилось обсуждать планы и ход нашей работы с многочисленной шведской делегацией. «Соседские» ребята при этом давали мне понять, что они «по умолчанию» держат меня за своего (мол, по жизни наши ведомства повязаны) и поэтому были со мной достаточно откровенны в своих замыслах. Пес его знает, откуда в их конторе существовала уверенность в том, что шведский Ян прибыл к нам не просто так, а с намерением вести на фестивале подрывную работу? Глупо, даже принимая во внимание его неприкрытый и неразборчивый антисоветизм. Возглавлять шведскую делегацию ему поручило его партийное руководство, которое, наверняка, перед отъездом в Москву погрозило ему пальцем и предупредило-попросило на время фестиваля спрятать свои личные эмоции куда подальше. Собственно, он и вел себя все эти дни очень сдержанно и даже мне иногда резиново улыбался. Но наши «пластуны», заметив теплоту — а куда было деться? — в моих отношениях с ним, использовали эту ситуацию по-своему. Один из них — «основной», никогда при разговоре не смотревший мне в глаза и все время напряженный какой-то сверхзадачей, — сказал мне, что собирается пригласить Яна на свой день рождения, случившийся как раз в эти фестивальные дни. Заодно пригласил и меня, и попросил поднажать на Яна, если вдруг тот почему-то заупрямится.
Швед, действительно, согласился не сразу — что за удовольствие ему сидеть с нами, если мы все, как он думал, минимум, «чекисты». Но в назначенный день и час все-таки пришел в номер к имениннику и даже принес в подарок какую-то сувенирную безделушку. Мы, остальные приглашенные, тоже чем-то там отметились. Спиртного было в достатке, но как-то не пилось, а швед вообще был к этим напиткам равнодушен, хотя как раз-то его все время пытался привадить к наполненным рюмкам главный тостуемый. Вообще атмосфера на этом празднике жизни была какая-то дурацкая, и всё более для меня становилось понятнее, что что-то здесь не то и что именинник явно пытается как можно дольше удерживать шведского гостя в своем номере. Таким образом просидели где-то около часа. Потом Ян решительно встал, кисло поблагодарил и ушел. Именинник был теперь почему-то спокоен. А когда уже на выход пошли и все остальные, он подзадержал меня и, как отличившемуся бойцу перед строем, вынес благодарность за участие в «спецоперации». Я был ошеломлен, когда прячущий глаза «коллега» пояснил мне, что его ребятам удалось за этот час полностью «осмотреть» номер и все вещи шведа. О результатах он мне докладывать не стал, да, видимо, и не собирался, но я был уверен, что ничего «подрывного» они там не нашли и не могли найти — это у себя в Швеции этот молодой и явно рвущийся в свои социал-демократические верха швед был активен. А здесь в Москве он уши все-таки поприжал — знал, что будет «под колпаком». Меня это и не удивляло: ведь, по большому счету, «двуликий» Ян сам своим поведением навлек на себя такое повышенное внимание к нему со стороны наших служб (да ещё все предыдущие годы я и сам в направляемых в Москву бумагах давал ему крайне негативную оценку, как ярому антисоветчику и человеку «мерзопакостному» — что было правдой). Никакой, однако, гордости за участие в этой «спецоперации» я, тем не менее, не испытывал. Наверное, это потому, что у каждого ведомства были свои методы работы, и я предпочитал другие, более мне привычные.
В последующих моих командировках в Швецию с этим самым Яном мне больше встречать не доводилось — у меня уже были другие обязанности и молодежным движением я не занимался — вырос из того возраста. Да и он сам, видать, тоже пошел вверх теперь уже по своей партийной социал-демократической лестнице, но, если бы я и встретил его, то, конечно, не стал бы ему рассказывать о том «дне рождения» на фестивале в Москве: с чего бы вдруг? — друзьями и единомышленниками мы с ним не были, да вряд бы когда и стали.
Ну а фестиваль, в целом, прошел хорошо и спокойно. И даже некоторая испокон веков присущая нам пафосность при устройстве таких масштабных мероприятий не смогла превратиться в ложку дёгтя на бочку мёда. По доброй традиции, установившейся ещё в ходе фестиваля 1957 года, все его участники 27 июля направились в Лужники, где в гигантской чаше Большой спортивной арены состоялась церемония открытия этого праздника молодежи. По Комсомольскому проспекту Москвы тогда к Лужникам протянулась огромная праздничная цветастая лента, составленная из делегаций всех стран, прибывших в нашу столицу в те дни. Потом делегации совершали почетный круг по арене стадиона и занимали своё место на центральном поле. Как и за пять лет до этого на церемонии открытия Олимпиады-80 над ареной спорткомплекса в тот июльский день тоже был зажжен огонь фестиваля, принесенный от Вечного огня у Кремлевской стены, и этой чести удостоились дочь Ю.А.Гагарина и какой-то рабочий паренек с Урала. И было приветствие тогдашнего генерального секретаря ЦК КПСС и ещё какие-то слова, и, конечно, много музыки и песен, встреч, разговоров, дискуссий, спорта в течение всех тех восьми дней, когда Москва жила этим молодежным праздником.
Каждой делегации была придана девушка-хостеса, которая сопровождала гостей на всех торжественных мероприятиях. Так на церемонии открытия при проходе по круговой дорожке вокруг арены стадиона эти девушки шли впереди своих делегаций со штандартом страны. Тогда ещё не было развито, как нынче, волонтерское движение, и девушек этих, представляющих столичные вузы и старшие классы средних школ, организаторы фестиваля отбирали по всей столице и области при помощи комсомольских организаций на местах. Надо сказать, что этот отбор был весьма строгим, но результат получился очень даже достойный. Вот уж, действительно, все они были «студентки, комсомолки, спортсменки, наконец, просто красавицы!» Похлеще, чем любые участницы т.н. конкурсов красоты, которые вскоре в развеселые «демократические» времена стали популярны в нашей стране, превратившись в итоге в демонстрацию пошлости и вульгарности. Я почему вспомнил об этом? Да потому, что вся мужская часть шведской делегации — а это больше полутора десятка молодых ребят всех политических направлений — немедленно влюбилась в нашу семнадцатилетнюю хостесу Аню, комсомолку и выпускницу средней школы из подмосковных Подлипок, и мне потом приходилось выслушивать признания некоторых шведских Ромео в тайных сердечных муках и просьбы посодействовать в установлении контактов и вообще разобраться, как при этом надо себя вести в Советском Союзе. Да и сама она тоже не знала, как ей быть в такой ситуации: ведь им во время отбора и подготовки строго-настрого было запрещено вступать в такого рода личные контакты с иностранными гостями. Ну, это было совсем не моё дело и я только беспокоился, чтобы никто из «воздыхателей» не обидел бы нашу Аню. Слава Богу, всё обошлось и вообще было в рамках приличия, и все остались при своих интересах.
С такого рода проблемами мне приходилось сталкиваться и в Стокгольме ещё во время моих предыдущих долгосрочных командировок, хотя по принадлежности этими делами, как правило, следовало заниматься консульской службе Посольства. Как-то раз к нам обратился молодой швед по имени Ларс, которому довелось работать на строительстве в Ленинграде здания гостиницы «Прибалтийская» (этот комплекс в 1976-78 годах возводила и оборудовала «под ключ» шведская компания «Skanska AB»). Работали там и наши строители, в том числе и представительницы прекрасной половины человечества. Вот с одной из них у этого самого Ларса и возникли настолько крепкие связи, что она оказалась в положении, ну а швед, в свою очередь, оказался человеком честным и был полон решимости жениться. Бывает. Все мы люди, «ибо человеци суть», говорил христианский святой и проповедник Иоанн Златоуст. Но гостиница была построена и шведские строители вернулись домой. И теперь Ларс пытался вытребовать к себе в Швецию свою русскую девушку. В принципе этот вопрос был решаем, никаких особых препятствий, кроме нудных бюрократических, у этой пары не должно было быть. Однако проблема и проблема неразрешимая все-таки возникла. Девушка была не из Ленинграда, а откуда-то с Кубани и её мать, председатель колхоза, орденоносец, член партии и вообще уважаемый в том хлеборобном краю человек, была категорически против их брака и на сто процентов уверена в том, что дочь её пропадет в «капиталистической стране Швеции», о чем она и писала в письмах шведскому «зятю». И уверяла его, что ребенка его они воспитают сами так, как положено в нашей стране. Мол, не беспокойся. Я читал эти письма, поскольку недоумевающий швед, не зная русского языка, принес их с собой в Посольство и просил рассказать, о чем ему пишет с далекой Кубани несостоявшаяся тёща. Я давал ему советы, что делать и куда обращаться. Он ещё пару раз приезжал ко мне в Посольство, привозил новые письма. А потом затих и пропал. По-моему, у этой истории не было счастливого конца — с Кубани, как и с того Дона, тогда «выдачи не было».
Конечно, следует напомнить и о том, что в порядке подготовки к приему гостей фестиваля в столице были проведены аналогичные предолимпийским «профилактические» мероприятия: Москва на это время была закрыта для иногородних советских граждан, а все асоциальные элементы удалены за условно-традиционный «101-ый километр». Да и сами москвичи были ограничены в своих возможностях быть участниками всех пунктов фестивальной программы, но при желании могли попасть на какие-то общие вечера, танцплощадки, в кинотеатры и на лекционные встречи в домах культуры и клубах, где обсуждались вопросы установления нового международного экономического порядка, экономической помощи отсталым и развивающимся странам, борьбы с нищетой и безработицей, охраны окружающей среды. Хотя и внепрограммного общения тоже было много, но всё же той непередаваемой атмосферы молодежного праздника, взаимного открытия и познания, что царила на фестивале 1957 года, о чем я, например, знал только по рассказам очевидцев и участников, и кинофильмам, уже не было.
Мир менялся на глазах и вместе с ним менялась и наша страна. И, к сожалению, не всегда в лучшем направлении — год-то был 1985.