Это окончание очередной главы воспоминаний нашего уважаемого автора НГ. Первая часть материала:
Вторая командировка (воспоминания переводчика МИД)
Но одной только подводнолодочной историей, нанесшей сильный удар по нашим отношениям со Швецией, тот 1981 год для нас не завершился. Разворачивались катастрофические для всего так называемого «соцлагеря» события в Польше (тогдашнее официальное название этой страны — Польская Народная Республика). Там уже который год власти выясняли отношения с профсоюзной организацией «Солидарность». Тема эта была нам близка не только потому, что это была одна из ключевых стран Варшавского Договора, но и потому, что Польша была государством Балтийского моря, а, следовательно, от её нестабильности могли быть в определенной степени поколеблены и наши позиции в этом регионе. Это хорошо понимали также в Стокгольме и, разумеется, не дремали.
Помню, что ещё в первую командировку неоднократно натыкался на поляков, работающих и живущих здесь, причем я был крайне удивлен, когда узнал, что визовой режим въезда в Швецию для наших польских «братьев по соцлагерю» давно уже крайне упрощен и они, особенно студенческая молодежь, большим потоком устремлялись сюда, в частности, летом на заработки — мол, платят здесь намного больше — и для того, чтобы «напитаться духом свободы в свободной стране». Поэтому немудрено, что закаленные этим «духом» молодые поляки, возвращаясь домой, пополняли ряды тех, кто сеял смуту в «Речи Посполитой». Но, вот, удивительно, встречавшиеся мне в середине 70-х годов в Швеции поляки, кем бы и кто бы они ни были, никакой демонстративной враждебности или знаменитого своего исторического «гонора» по отношению к русским не проявляли, вели себя вполне нормально, охотно говорили на нашем языке. Хотя, собственно, такое искусство мимкрирования было характерно для чуть ли не всех стран «соцсодружества», что они потом и показали, валом повалив в НАТО.
Вообще, это было время, когда в международном коммунистическом движении наблюдалось сильное влияние так называемых «еврокоммунистических» воззрений, предполагающих, в частности, опору в своей деятельности на «демократические принципы» партийности, на «национальные интересы», привлечение к себе всякого рода социальных движений, открытую критику политики КПСС и СССР. В самой Швеции этих взглядов придерживалась одна из двух компартий, с которыми мы, по возможности, поддерживали тесные партийные связи. Правда, та, что стояла на позициях еврокоммунизма, регулярно избиралась в риксдаг (парламент) страны и была, по сути, подпоркой социал-демократам, обеспечивая их при необходимости своими голосами на выборах, а та, что была «тверда» в своих марксистско-ленинских устоях, была, увы, небольшой маргинальной партией. Но обе исправно кормились из наших рук (об этом я уже писал в материале, помещенном ранее на канале «Молодость в сапогах») и контакты с ними поддерживал один из советников Посольства, для которого эта работа была основной.
У советских людей моего поколения еще не выветрилась память о венгерских событиях 1956 года, а тем более были свежи воспоминания о «пражской весне» 1968 года. Особенно, конечно, последнее: в том году, через несколько месяцев после августа я пошёл на армейскую службу, а на факультете моего института, где я начал учиться в 1970 году, в чехословацком землячестве всё ещё продолжалась «чистка» партийных рядов.
В Стокгольме были аккредитованы дипломатические представители всех «братских» соцстран, и мы, конечно, поддерживали с ними постоянные контакты, правда, не со всеми одинаково тесные и теплые, но всё же. Существовала также наработанная за прошлые годы традиция регулярных встреч послов соцстран для обмена мнениями и согласования — если только можно было что-то согласовать — общих позиций по тем или иным вопросам международной повестки дня того времени. Часто такие встречи носили формальный характер, так как предполагалось, что позиции Советского Союза — это как та пресловутая генеральная линия партии, только с учетом которой можно было колебаться. Помню, что основными «прогульщиками» на этих совещаниях были поляки и венгры, иногда взбрыкивали румыны. Аккуратно на них присутствовали наши немецкие союзники, чехословаки (тогда еще не разделенные между собой на чехов и словаков), ну и другие, включая братскую Монголию.
Перевода на таких встречах не требовалось — если не ошибаюсь, все сносно говорили по-русски. Но тем не менее наш посол всегда поручал кому-нибудь из младших дипломатов присутствовать на этих «малых хуралах», во-первых, для записи, а, во-вторых, для выполнения каких-то неожиданно возникающих по ходу заданий.
Посол также регулярно проводил и двусторонние встречи со своими коллегами по ОВД (Организация Варшавского Договора), в том числе и в качестве дуайена (главы) дипломатического корпуса в Стокгольме. Эту «общественную» нагрузку он принял на себя, поскольку по продолжительности пребывания на посту посла в Швеции, да и по возрасту, обошел к тому времени всех других глав иностранных дипмиссий.
Помню, как к нему приехал представиться и познакомиться новый посол Германской Демократической Республики (ГДР) В.Кизеветтер. Фамилия эта достаточно громкая: ее носителями были и немецкий философ, современник Канта, и российский политический деятель и публицист конца XIX века и еще там кто-то, но не суть, поскольку «наш» Кизеветтер, во всяком случае, как он сам пояснил, ни к кому такому отношения не имел, а был, так, сам по себе. Всё это он рассказывал Михаилу Даниловичу на чистейшем русском языке. Мало того, так ещё и «обогащал» своё повествование такими сложными матерными кружевами, что наш посол — ни разу за все годы работы с ним я не слышал от него не единого матерка, даже в самых наиподходящих для этого дела ситуациях, как, например, с этой не к ночи буде помянутой подводной лодкой — так, вот, посол, сдерживая невольную улыбку, перебил немца и спросил, откуда, мол, товарищ Кизеветтер, у вас такие глубинные познания нашего великого и могучего? «Так, Михал Данилыч, — с радостью откликнулся тот, — я же несколько лет после войны работал на лесоповале в Брянской области! Меня же ваши ребята ещё в сорок третьем в плен взяли». «Продолжайте, товарищ Кизеветтер, слушаем вас с интересом», — одобрительно сказал посол и, повернувшись ко мне, вполголоса произнёс: «Ты это не пиши». Что я и сделал, составляя потом запись беседы в Центр.
Было, конечно, приятно встретить в чехословацком посольстве двух ребят, с которыми я учился в нашем МГИМО и жил на одном этаже общежития. Один из них был с факультета «международные экономические отношения». Другой же, Мирослав, учился на моем факультете «международные отношения» и были мы с ним очень близкие друзья-товарищи ещё с первого курса. Его, правда, отчислили из института после третьего курса — попал под «гребёнку» их внутренних партийных чисток, продолжавшихся после событий 68-го года, хотя «антисоветчиком» он точно не был по своему малолетству в те бурные в его стране годы, а вот два привода в родную московскую милицию, уже учась в нашей столице, по дурости схлопотал. Но, вернувшись, в Прагу, доучился в высшей школе экономики и теперь работал в торговом отделе своего посольства в Стокгольме. Посол ЧССР, которого мы звали Павел Иванович, очень ценил его, как высококвалифицированного специалиста и честного партийца. Мы продолжили с ним нашу дружбу и завершилась она только в конце прошлого 2024 года, когда Мирека (так звали его в моей семье) не стало после тяжелой болезни. Земля ему пухом!
А жизнь в нашем Посольстве, несмотря на все проблемы и треволнения шла своим чередом. Своим чередом шла жизнь и в Москве, где чуть ли не ежегодно по случаю ухода из неё менялись наши партийные вожди. Но это никак не влияло на нашу работу и никто, разумеется, не снимал с нас задачи выполнения наших внешнеполитических задач.
В сентябре 1982 года, чуть ли не через год после той шумной и нанесшей ощутимый ущерб нашим отношениям с Швецией подводнолодочной истории завершил своё одиннадцатилетнее пребывание на посту Чрезвычайного и Полномочного посла в Швеции Михаил Данилович Яковлев. Расставаться с ним не хотелось по многим причинам: во-первых, он был ректором моего института, когда я начинал там учиться, во-вторых, он был моим первым послом, с которым я начал трудиться на этом не всегда благодарном поприще, в-третьих, он, добился моего перехода из ССОДа в МИД и сразу запросил направить меня в возглавляемое им Посольство, в-четвертых, несмотря на его иногда крутой характер, под который попадали многие, в том числе и я, был, особенно, в быту, да и по службе тоже, человеком простым (даром, что родом из деревни), понятливым и дружелюбным, и ценил людей своего склада, да и вообще я с ним сработался, ну, а, в-пятых, мы не очень были в курсе, каков будет тот новый посол и не будет ли он приверженцем русской пословицы, согласно которой новая метла по-новому и метет. К сожалению, пятое оправдалось (об этом я рассказывал в отдельном материале, опубликованном ранее).
Но ничего. Послы не вечны, то есть и им тоже приходится уступать место своей смене, которая, как я уже писал, происходит только по президентскому указу. Как это было и в этом случае. Однако в Стокгольм тогда приехал чистой воды «назначенец», не имевшем до тех пор никакого опыта в дипломатической работе, но приложивший немало усилий, чтобы занять это престижное (кресло посла в таких странах, как тогдашняя Швеция, рассматривалось как «призовое»), но в то же время и весьма ответственное место.
Кстати, практика назначения послами представителей партийной или советской номенклатуры — как в виде поощрения или за какие-то заслуги перед государством, а то и лично перед кем-то из руководства партией, так и в виде своеобразного наказания, чтобы снятый со своих постов не мозолил глаза — была уже давно делом обычным. Часто за такие «заслуги», прежде всего в «соцстраны», посылали секретарей ЦК компартий союзных республик, обкомов, ответственных работников аппарата ЦК КПСС. Некоторые из них, люди весьма далекие, как от внешней политики, так и дипломатического протокола, даже будучи послами, по-прежнему ощущали себя партийными деятелями республиканского или областного масштаба, этакими местными князьками, и умудрялись наломать в этих странах таких дров, что их приходилось отзывать, в том числе и по настоятельным просьбам руководства страны пребывания. Из «наказанных» строптивцев, буквально сосланных послами с высоких партийных постов в СССР, следует — конечно же! — в первую очередь упомянуть многолетнего главу советского внешнеполитического ведомства В.М.Молотова и московского партийного руководителя Н.Егорычева. Первый поехал в Монголию, второй — в Данию. Были и другие, уж не помню их.
В 80-90 «либерально-демократические» годы появилась новая категория «назначенцев» из среды, в частности, литераторов и журналистов. В общем, из людей бойких на перо и слово. В Люксембург поехал писатель Ч.Айтматов, в Израиль — популярный тогда и неординарный советский журналист В.Бовин. Нам же осенью 1982 года достался смешанный вариант: журналист, издатель и охранитель авторских прав. Никто из них — я уж не говорю об упомянутых раньше партийных назначенцев — не имел соответствующей профессиональной подготовки и не прошел все сложные ступени дипломатической карьеры (если кто-то сегодня подскажет и фамилию телеведущей И.Зейналовой, ставшей не так давно нашим послом на Маврикии, то она хоть Дипакадемию каким-то образом сумела окончить, хотя тоже вопросы есть…).
Ну, ладно. В конце концов человек ко всему привыкает. Привыкли и мы — не всегда без потерь — и к новому послу. Мне даже довелось два или три месяца быть его секретарем, с нетерпением дожидаясь приезда на это место молодого сотрудника. За это время новый посол наш провел целый ряд протокольных встреч в дипкорпусе, на большинство из которых я его сопровождал в качестве и секретаря, и переводчика. Как-то не отложились они у меня в голове. Кроме, пожалуй, одной. По-моему, это была встреча с финским посолом в его резиденции. Формат таких встреч и бесед предполагал, помимо обмена своими подходами к актуальной тогда внешнеполитической повестке дня, и чисто человеческий разговор, мол, как жизнь вообще, как семья, чем интересуетесь, что читаете и прочее. Завязалась и эта часть беседы. Финн начал рассказывать о себе и подошел к тому моменту, когда с упоением поведал о своём «хобби» в свободное время, и, пригласив нашего посла в отдельное помещение своей резиденции, продемонстрировал токарный станок по дереву, всякие стамески и прочие столярные и плотницкие инструменты, которыми он, похоже, гордился. Хорошо пахло стружкой и свежим деревом. «А каково ваше любимое занятие в свободное время?» — желая, видимо, потягаться в этом деле с российским гостем, поинтересовался ласковый финн. Наш вытянулся, принял серьезное выражение лица и кратко ответил: «Работа!» Финский дипломат, видимо, подумал, что гость не понял его вопрос, даже с подозрением посмотрел на меня, «толмача» (но ошибиться здесь было невозможно — финн говорил на чистом шведском, как и большинство финнов вообще), и, жестикулируя для усиления передачи своего вопроса, повторил: «Я о Вашем хобби, господин посол, спрашиваю, то есть о том, чем Вы любите заниматься, когда не заняты основной работой?» Глава нашей дипмиссии, наверняка подготовившись именно к такому ходу этой части разговора, придал себе ещё большее горение в глазах и упрямо повторил: «Работа! и только работа!». Финн, по-моему, наконец понял его и как-то сразу сник, разговор скомкался и дальше не пошел — говорить было не о чем. Выйдя из мастерской, послы распрощались, дежурно пообещав поддерживать связи между собой.
(О новом российском после и моих впечатлениях о нём в период 1982-84 годов, а также о встречах с ним уже в 2000-х, когда он уже пенсионером жил в Швеции, мой материал был опубликован раннее на этом канале).
Но надо сказать, что подавляющая часть наших советских, а потом и российских послов всё-таки вышли из недр МИДа, пройдя все ступени карьерных дипломатов, и имели за спиной чаще всего профессиональную подготовку в МГИМО, но не в том расплывчатом учебном заведении, каким он является сегодня, а в прежней советской качественной кузнице отечественных дипломатических кадров.
Несмотря на постоянно дающие о себе знать последствия «подводнолодочной» истерии в Швеции, наши двусторонние контакты со Стокгольмом продолжали оставаться довольно активными. Мне в силу моих обязанностей то и дело поручался прием и сопровождение делегаций по линии культурных связей. Их было много, но запомнились некоторые. Приезжал как-то сюда Н.Михалков, тогда ещё молодой и весьма активный человек, для участия в показе фильма «Сибириада», снятом его братом А.Кончаловским, но не сумевшем почему-то присутствовать на этом мероприятии. Фильм этот никакого особенного шума здесь не наделал, и когда я спрашивал Никиту, в чем, как он думает, была причина столь не повышенного внимания к в общем-то неплохой, по-моему мнению, картине, он, распалившись, ответил, что у шведов просто «куриные мозги» и им никогда не понять нашей истории и России в целом. И в этом я был с ним абсолютно согласен, поскольку мои частые выступления перед шведской аудиторией разного пошиба наводили меня на ту же мысль.
Появился в Стокгольме О.Табаков для участия в каком-то международном хурале кинематографистов. Он был меня заметно постарше, но выглядел молодо и отверг с ходу всякие «выканья» в ходе нашего многодневного общения с ним. Как и Н.Михалков, он был для меня живым воплощением героев снятого по произведениям А.П.Чехова лучшего фильма всех времен (это моё сугубое мнение) «Неоконченная пьеса для механического пианино». Помню, я повел его в наш посольский магазин, где помог купить застоявшийся на полке какой-то японский кассетный магнитофон, которым он, извиняясь за такую банальную покупку, каким-то образом хотел спасти (?) распадающийся брак его сына Антона. И вообще был мне очень благодарен за всякого рода помощь в его стокгольмские дни, говорил, что двери МХАТ (куда он недавно перешел из «Современника») теперь будут для меня открыты, и совсем как тот переводчик из «Золотого телёнка», спасенный О.Бендером от бесперспективного поиска рецептов приготовления самогона, приглашал «запросто заезжать в гости…, но адреса не оставил».
Запоминающимся для меня был и приезд в Стокгольм А.Б.Пугачевой, тогда ещё, действительно, самой «звездной» нашей эстрадной певицы. Я с ней работал в течение двух недель, она записывалась на местном телевидении, встречалась с ансамблем «АББА», посещала гостившую тогда в Швеции труппу из США, выступавшую с «хитом» года мюзиклом «Авита», давала интервью, в том числе и на фоне статуи короля Карла XII, сумев найти нужные слова и отбив тем самым опасения нашего посла о том, что место для этого мероприятия шведы намеренно выбрали «провокационное». У меня тогда сложилось впечатление, что Пугачева была не только девушкой «бойкой», но и, достаточно умной в приложении к своей профессии, что бывает не так уж часто в том богемном мирке. Чего о ней не скажешь сейчас, когда кроме отвращения к тем фортелям, которые она со своим спутником по жизни начала выкидывать, превратившись в итоге в злобную «релокантку», — или как их там называют? (Отдельный материал о приезде А.Пугачевой в Стокгольм в 1983 году был ранее помещен на страницах блога).
Продолжал я поддерживать контакты с молодежными организациями политический партий Швеции. Причем со всем спектром их партийно-политических воззрений: от самых левых до крайне правых. И хотя больше контактов было с «комсомольцами» «Левой партии — коммунисты Швеции» и «Рабочей партией — коммунисты Швеции», поскольку они по жизни были привязаны к нам, но кроме них, мы старались быть на постоянной связи и с другой шведской молодежью, не очень-то или совсем не разделяющей наши взгляды. Вместе со мной на этом направлении работал Володя Д., представляющий «соседнее» ведомство (он, экономист и финансист по образованию, через много лет стал президентом «Внешэкономбанка», но по каким-то причинам не удержался в этом престижном кресле). Парень он был хороший, веселый, тоже знал шведский язык и мы часто вдвоём участвовали в дискуссионных встречах со студентами, учащимися гимназий, посещали «штаб-квартиры» молодежных организаций Швеции для обмена мнениями или для передачи каких-либо инициатив, пришедших из Комитета молодежных организаций СССР, работавшего под крылом ЦК ВЛКСМ. Тогда уже в Москве было принято решение о проведении летом 1985 года в нашей столице очередного Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Так что было над чем нам поработать со шведами. Ну, с «комсомольцами» проблем не было — их уговаривать не пришлось: партия сказала «надо», комсомол ответил «есть!» Уломали мы и молодых социал-демократов, хотя у них в руководстве ребята были покруче, чем в соответствующих организациях буржуазных и правых партий. А, вот, когда мы с Володей пошли на такой же разговор с молодежью основной правой парламентской партии «Умеренной коалиционной», то там произошел некоторый казус.
Молодые консерваторы располагались в шикарном особняке где-то в историческом районе Стокгольма и, когда мы туда вошли, то попали в великолепный вестибюль с мраморной широкой лестницей и достойной внимания лепниной на потолке. Мы выразили свое восхищение увиденным, а встретившие нас представители руководства молодежного союза вдруг сказали нам, что в их здании, вот в этом вестибюле какая-то американская кинокомпания снимала ту часть очередного бондовского фильма, где было показано якобы внутреннее помещение штаб-квартиры КГБ в Москве. Я-то согласно мотнул головой: может быть и так, а, вот, мой коллега, оглядевшись вокруг, неожиданно задумчиво произнёс по-шведски: «Нет, там не так все выглядит!» И тут же нарвался на вопрос сообразительных молодых консерваторов: «А откуда вы это знаете, а?» Володя на момент стушевался и ответил, что, мол, видел это в нашем кино. «Ну, ну!» — заулыбались понимающе шведы, но не стали больше допытываться о таких познаниях моего коллеги и повели нас наверх для в общем-то продуктивной беседы. И, по-моему, кто-то из них потом мелькал среди членов объединенной шведской молодежной делегации, прибывшей в Москву на фестиваль. Но возглавлял её все-таки представитель социал-демократического союза. Их партия тогда правила в стране.
(О фестивале, на котором мне тоже довелось поработать, я расскажу в отдельном материале).
Последний четвертый год моей второй командировки начался тем, что в январе 1984 года в Стокгольме открылся первый этап Конференции по разоружению в Европе, посвященный выработке мер доверия и безопасности на европейском континенте. Обстановка тогда складывалась крайне серьезная. Военно-политическая напряженность в Европе не снижалась. Напротив, шел процесс активного размещения американских ракет средней дальности «Першингов», представляющих непосредственную угрозу нашей стране. Мы, разумеется, предпринимали меры по зеркальному противодействию — у нас было чем и как ответить. Но, к сожалению, действия обеих сторон лишь только усугубляли опасную ситуацию и углубляли кризис. Хотя это было и действенно и даже разбудило наконец сытую и чопорную Европу. Вот в такой обстановке в столице Швеции и начались переговоры представителей 35 государств, входящих в НАТО, Организацию Варшавского договора и группу нейтральных и неприсоединившихся стран.
На открытие Конференции прибыл советский министр иностранных дел А.А.Громыко, который на полях этого мероприятия провел здесь также ряд двусторонних бесед со своими наиболее важными визави. Во всяком случае, я хорошо помню его переговоры с тогдашним главой госдепа США Дж.Шульцем. Они прошли в стенах нашего Посольства в узком составе, а переводчиком на ней с нашей стороны был Виктор Михайлович Суходрев, личный переводчик высших советских партийных и государственных руководителей, в том числе Н.С.Хрущева и Л.И.Брежнева. Возможно, он также обеспечивал перевод бесед нашего мининдел и с другими главами внешнеполитических ведомств, но это в памяти у меня не отложилось. Из Москвы прибыл ещё один сотрудник МИД с немецким языком, который переводил беседу А.А.Громыко с его коллегой из ФРГ Гансом-Дитрихом Геншером.
Для нас, молодых дипломатов и начинающих переводчиков, было за честь не только познакомиться с такими опытнейшими асами политического перевода, но и посмотреть на то, как они работают, какими пользуются приемами и «фишками» в этом ответственном и важном деле. А это, действительно, было интересно, поскольку я, например, не являясь по институтской подготовке профессиональным переводчиком, осваивал эту «целину» практически в одиночку и у меня, могу сказать, выработался свой собственный стиль и манера перевода. Согласитесь, что, если вы не владеете стенографией или, по-русски, скорописью, то вряд ли сумеете записать фразы собеседников, любящих длинноты или говорящих быстро и сбивчиво. Чего греха таить, мне неоднократно приходилось, что называется, делать «обрезания» в путанных и затянувшихся предложениях и, вычленив из них самое главное, доносить их в очищенном виде до слушателя (знатоков шведского языка мало, так что можно было и посвоевольничать). Очень надеюсь, что при этом я, как говорил помещик Манилов, передавая плуту Чичикову список «мертвых душ», не нанес тем самым ущерба «безопасности России», а может даже, скорее, сделал какую-нибудь слишком «мудрую» фразу более понятной для собеседника. У меня, к примеру, была и своя система только мне понятных знаков — кружки, прямоугольники, квадраты, загогулины и прочее, — за которыми я закрепил наиболее употребляемые в политпереводе слова и понятия (в сельхозпереводе в 1975-77 годах мной были придуманы свои символы). Мне практически ни разу не приходилось в ходе перевода просить кого-нибудь из собеседников «тормознуть» и повторить фразу — как-то везло с этим! А вот моему коллеге Анатолию Н., очень опытному переводчику шведского языка, о котором я уже упоминал в предыдущих моих воспоминаниях, такой «счастливый» случай выпал. И, причем, произошло это как раз в ходе этой самой стокгольмской Конференции, когда он переводил беседу А.А.Громыко с мининдел Швеции Л.Будстрёмом. Вообще-то при таких высоких форматах встречи, как правило, задействованы два переводчика: с нашей — переводит на язык собеседника, с их — на наш. Но в тот раз — не знаю, почему — шведский министр прибыл без переводчика и Толя «толмачил» в обе стороны. И, вот, в какой-то фразе швед употребил слово «футнот» («fotnot»), что по-шведски означает «сноска», но наш переводчик воспринял это слово, как «подножка» (по-шведски «fotsteg») и вплел его в высказывание собеседника, что сразу же исказило его смысл и придало сказанному негативный характер, а следующая фраза шведа, соответственно, ну никак не стыковалась с «подножкой». Мгновенно сообразив, что он напортачил, Толя «тормознул» и сказал Андрею Андреевичу, что допустил ошибку при переводе предыдущей фразы шведского мининдел. Наш министр спокойно поглядел на Толю и ответил, что, мол, ничего, бывает и такое. «А я-то думаю, что-то здесь не так», — сказал министр и окончательно успокоил переводчика, попросив шведа вернуться в разговоре на шаг назад. Л.Будстрём с полным пониманием это сделал.
Вообще, на качество перевода влияет не только уровень лингвистической подготовки переводчика, но и атмосфера, в которой проходит беседа или переговоры, и, не в меньшей степени, личностные качества тех, кто в них участвует. Во всяком случае, с нашей стороны. Я помню, рассказывали, как тяжело и неблагодарно было в свое время работать на переводе у видного государственного и партийного деятеля советского периода А.И.Микояна, особенно когда он в 1965-66 годах был председателем президиума Верховного Совета СССР и проводил переговоры с зарубежными делегациями. Уже довольно почтенного возраста А.И.Микоян, по рассказам переводчиков, всегда был суров, говорил по-стариковски тихо и невнятно («в усы», а они у него были), с неизжитым кавказским акцентом и, если переводчик, не дай Бог!, отваживался попросить его повторить что-нибудь непонятое, это вызывало у этого высокопоставленного партчиновника неприкрытое раздражение. Уж не знаю, пострадал ли в итоге кто-нибудь из тогдашних ребят-переводчиков от этого высоковельможного гнева?
Так вот, возвращаясь к В.М.Суходреву и его коллеге с немецким языком, надо сказать, что они работали по-разному. Виктор Михайлович, всегда элегантно одетый и невозмутимый, вышел к нам через пару часов после беседы — а она проходила во второй половине дня, ближе к вечеру — с совершеннейшим спокойствием на лице и вопросом: «Принесли?» Мы не поняли. И в это время появился кто-то из «свиты» министра и вручил Виктору Михайловичу такую же элегантную, как и он, бутылку виски «Баллантайнс». «Вот, отлично, — сказал он, — а теперь пойду отписываться», и, сопровождаемый сотрудником референтуры, пошёл перекладывать на бумагу содержание состоявшейся беседы, которая уже через несколько часов должна была лечь на руководящие столы в Москве в самых «верхах». И никаких вопросов к нашему легендарному переводчику никогда и ни у кого не было. Даже по поводу виски. Мы всё прекрасно понимали. Нагрузка на переводчиков в таких встречах бывает иногда просто колоссальная. Правда, этот метод работы меня тогда только удивил, но, отнюдь, не вызвал отторжения, хотя в мой арсенал не вошел.
Когда наступила очередь переводчика с немецким языком — фамилию его я точно не помню, по-моему, Чикин, — то здесь была иная картина. Этот уже не очень молодой человек, несколько расплывшийся, в очках «ботаника», неуклюже одетый, был очень дружелюбен с нами, вёл себя немного рассеяно, а когда пошел в переговорную, то, обернувшись, почему-то произнёс на прощанье: «Ребята, сегодня вы видите меня в последний раз» и скрылся за дверью. Что он хотел этим сказать, не знаю? Боялся А.А.Громыко? Но это вряд ли, поскольку более спокойного и порядочного человека в наших тогдашних верхах, чем советский мининдел, по-моему, не было. Но знаю одно, что отработал Чикин свою переводческую часть блестяще и также блестяще отписался в референтуре. И, похоже, без «Баллантайнса». А слова его насчет «последнего раза» возможно были у этого переводчика своеобразным амулетом удачи. У меня, кстати, никогда никакого амулета или заветных слов не было. А жаль.
Помню в связи с этим один неприятный случай, который, правда, завершился вполне нормально. Я сопровождал посла М.Д.Яковлева на какой-то прием в посольстве одной из соцстран (приемы — это, пожалуй, самое частое, что происходит в жизни дипкорпуса, и, если не всегда эти протокольные мероприятия предполагают участие в них всего спектра дипсотрудников посольств, то присутствие послов или дипломатов старшего звена бывает, практически, обязательным, поскольку тем самым демонстрируется уважение к приглашающей стороне). Так вот, посол уже пообщался там с рядом заинтересовавших его гостей, когда к нему подошел знакомый швед из руководства «промосковской» Рабочей партии — коммунисты Швеции и, по своей инициативе, начал рассказывать ему о своей недавней поездке в Венгрию (тогда — Венгерскую Народную Республику) по приглашению стоящей там у власти Венгерской социалистической рабочей партии, то есть тоже коммунистической. Я переводил и ничего особенного или настораживающего в повествовании шведа не было, так, что-то вроде отчета перед «старшим товарищем». Вдруг в беседу встрял стоявший рядом и прислушивающийся к ней С., первый секретарь нашего Посольства, — он был старше меня по рангу и по возрасту, — который принялся убеждать посла в том, что, мол, переводчик неверно доводит до него смысл некоторых фраз собеседника. По его версии, швед узрел в Будапеште угрозу разрастания «еврокоммунистических» тенденций в венгерском руководстве. Вообще-то, в переводческих кругах влезать в работу другого переводчика не принято. Способов поправить — если уж ты убежден в своей правоте — много и они более тонкие и деликатные. Я попытался остановить и оспорить С., тоже владеющего шведским, но, насколько я знал, никогда не работавшего на переводах. Однако картина получалась некрасивая: мы спорим, посол, насупившись, смотрит на нас, недоуменно пялится и оборванный на полуслове швед. В общем, раздосадованный посол дал договорить только шведскому товарищу и вместе со мной покинул прием. Вернувшись, я сделал запись этого разговора, но в своей трактовке, и положил эту бумагу на стол мрачному как туча Михаилу Даниловичу. Убеждать его в своей правоте не стал — пусть сам принимает решение. Но, честно сказать, очень переживал за случившееся. А вдруг я, действительно, всё переврал? Утром следующего дня меня вызвали к послу, который вернул мне одобренную им мою бумагу и сказал, что ещё вчера по другим «каналам» выяснил, что наш «инициативный» коллега всё напутал и тем самым чуть было не подставил и «братского» шведа, да и самого посла, если бы тот в оперативном порядке направил в Москву информацию о якобы «брожении в Венгрии».
Конференция по разоружению, проходившая в шведской столице, не была делом одного или нескольких дней. Встречи, консультации и переговоры в многостороннем и двустороннем форматах шли здесь с перерывами до 1986 года и завершились принятием Стокгольмского документа, проделавшим внушительную брешь в стене взаимного недоверия и показавшим на деле, а не на словах, что стороны хотят и могут договариваться по вопросам безопасности.
После завершения начального этапа Конференции в январе того года у нас наступило относительное затишье. Вернее, это было не затишье, а снижение уровня сильнейшей активности до обычных, повседневных рабочих хлопот. Посол уже не пользовался моими переводческими «услугами», поскольку сменивший меня два года назад в «предбаннике» его секретарь из молодых дипломатов на хорошем уровне владел шведским, английским и, почему-то, польским языками. Но по-прежнему было много дел по выполнению тех поручений, которые изначально были на меня возложены. А это, стало быть, частые встречи и беседы, много писанины и готовность всегда выполнить какое-нибудь форс-мажорное задание руководства Посольства.
К этому времени я уже был повышен в ранге и, должен честно сказать, с нетерпением ожидал завершения времени этой моей второй командировки в Швецию, от которой у меня оставались несколько смешанные чувства по некоторым вполне очевидным причинам.
В августе того же года я вернулся в Москву и после отпуска и кадрового оформления вышел на работу в отдел Скандинавских стран МИД СССР.