Из неопубликованной рукописи Б.Н. Григорьева «Густав II Адодльф»
О русском факторе в Тридцатилетней войне и в отечественной, и зарубежной исторической литературе не говорилось вообще, а если и упоминалось, то мимоходом и вскользь. Только швед Д.Норрман и советский историк Б.Ф.Поршнев впервые указали на то влияние, которое русское государство оказывало на ход этой войны, и подробно раскрыли содержание русско-шведских отношений в 1629-1632 г.г. и политику правительства царя Михаила Фёдоровича по отношению к противоборствующим в этой войне сторонам.
Большинству историков, включая и русских, Тридцатилетняя война в Германии и Смоленская война в России 1632 года казались явлениями обособленными, никоим образом друг на друга не влиявшими, и только Норманн и Поршнев, опираясь на уникальные архивные материалы, самостоятельно пришли к одному и тому же выводу о том, что Москва была вовлечена в события Тридцатилетней войны и сыграла значительную роль в осуществлении планов короля Густава II Адольфа в Германии. Труды Поршнева и Норрмана в этой главе дополнили друг друга и составили впечатляющую картину начавшегося русско-шведского сближения, которому, к сожалению, не суждено было оформиться в полноценный антипольский и антигабсбургский союз.
Б.Ф.Поршнев пришёл к сенсационному выводу о том, что Москва фактически спонсировала поход Густава Адольфа в Германию. Все историки до него сходились в мнении, что шведы воевали на деньги, полученные из Франции и Голландии, потому что о самостоятельном ведении войны Швеция с её бедными ресурсами и неразвитыми формами экономики не могла и помышлять. Наш историк подсчитал, что продаваемое шведам в течение 6 лет русское зерно, сбытое на амстердамском рынке, дало правительству Швеции прибыль, сравнимую лишь с военными субсидиями Франции. В одном только 1630 году эта товарная помощь составила эквивалент суммы в 1 млн. 200 тысяч риксталеров, что позволило Густаву Адольфу организовать высадку в Померании и ринуться на выручку германских протестантов. Эта помощь хлебом продолжалась до самого 1634 года, и её прекращение не замедлило неблагоприятно сказаться на военных успехах Швеции.
Москва в конце правления короля Густава занимала в его внешнеполитических планах, конечно, не первое, но и не последнее место. Идея втянуть Россию в орбиту своей политики, в частности, в войну с Польшей возникла у Густава Адольфа очевидно ещё в 1625 году. Тогда канцлер Оксеншерна получил донесение из Москвы о том, что некоторые бояре потребовали от царя «порушить» несправедливый мир с польским королём Сигизмундом и выступить против Польши войной. В начале 1626 года король Густав дал указание отправить в Москву для переговоров ревельских штаттхальтеров Бремена и Унгерна. Послам поручалось объяснить, что война Швеции с Польшей равнозначна войне с Германской империей, стоящей за спиной Польши. Если это объяснение будет воспринято положительно, то послы должны были детально ознакомить царя Михаила с намерениями Габсбургского дома и указать ему на опасность, которая угрожала Москве от планов Вены и Мадрида. По логике короля Густава, Россия должна была примкнуть к антигабсбургскому лагерю и стать союзницей Швеции.
Первый Романов воспринял миссию шведских послов благожелательно, но в послании Густаву Адольфу дал половинчатый ответ, заявив о том, что войну с Польшей учинить невозможно ввиду Деулинского-де перемирия. Впрочем, царь заверял короля, что если поляки станут «чинить ему неправду», то тогда он снесётся с ним по этому вопросу. Осторожность Москвы по отношению к своему бывшему противнику была вполне объяснима – слишком свежи ещё были обиды от войны со шведами и Столбовского несправедливого мира, поэтому предложения Бремена и Унгерна поднять против поляков татар и запорожцев было дипломатично отклонено со ссылкой на той же Деулинское перемирие.
В Стокгольме, однако, правильно расценили ответ царя, и сразу после этого Оксеншерна снарядил в Москву новое посольство – Рубцова и Ю.Бернхарта, но Москва пока однозначного ответа не давала, хотя и «радовалась победам короля Густава» и сочувствовала целям его борьбы с Империей. Царь и его отец патриарх Филарет понимали, что воевать с поляками России придётся в одиночку, а Швеция вызывала естественные подозрения хотя бы потому, что в прошлом вела себя по отношению к России крайне агрессивно и недружественно. Чисто теоретически Москва была должна также учитывать возможность антирусского польско-шведского альянса. Поэтому России нужна была коалиция государств, способная поддержать её в предстоящей войне с Речью Посполитой. Отсюда начатые Москвой переговоры с Англией, Голландией, Турцией и Крымом, отсюда их благосклонное отношение к инициативе трансильванского князя Бетлена Габора и шведскому зондажу.
Дальнейшие попытки Стокгольма наладить контакты с Москвой становятся уже более определёнными и настойчивыми. У Москвы и Швеции оказались общие болевые точки. Москва и Стокгольм в одно и то же время попали в династическую ловушку, устроенную Польшей. Шведская ветвь династии Васа в Польше претендовала на шведский трон, а провозглашённый 17 августа 1610 года русским царём принц Владислав, сын Сигизмунда из первого брака, формально и после избрания на престол Михаила Романова продолжал претендовать на русский трон. В этой связи царь Михаил всё время опасался Владислава, в то время как Густав Адольф – короля Сигизмунда. Ввиду возможной скорой смерти короля Сигизмунда у России и Швеции появилась общая цель не допустить выбора в польские короли принца Владислава, потому что он претендовал бы одновременно и на царский трон, и на шведскую корону. Как Москва, так и Стокгольм считали своим заклятым врагом Польшу, а потому и у шведов, и у русских были налицо все объективные предпосылки для того, чтобы стать союзниками в общей борьбе с поляками.
Инициативу в переговорах с Москвой проявил Густав Адольф, который к этому времени уже отобрал у Польши Лифляндию, провёл успешную кампанию в Пруссии и заключил Альтмаркское перемирие с поляками. Король планировал теперь высадку на севере Германии, поэтому нужно было окончательно обезопасить себя от Польши, фактически ставшей союзницей австрийского кесаря. Отвлекать крупные военные контингенты на Польшу Швеция была не в состоянии, потому и появились у короля планы подключить к общей борьбе с католиками русского царя. К тому же шведы были чрезвычайно заинтересованы в торговле с Россией, которая, вопреки их планам, не пошла через шведскую таможню в Балтийском море, а была переориентирована на море Белое.
Альтмаркское соглашение 1629 года между Швецией и Польшей произошло при посредничестве Франции, заинтересованной в скорейшем вовлечении Густава Адольфа в германскую войну. Кардинал Ришелье каким-то путём – вероятно, через своего посла в Турции[1] – узнал о том, что Россия не собирается ждать окончания Деулинского перемирия с поляками и планирует до его истечения открыть военные действия. Кардинал отправил в Москву посольство Деэ де Курменена, чтобы подтолкнуть Москву в целесообразности вступления войны с Польшей в союзе с трансильванским (венгерским) князем Бетленом Габором. Царя Михаила и патриарха Филарета убеждать в этом, однако, не было никакой необходимости, ибо Москва к тому времени уже представляла примерный расклад сил в Европе и Германии и однозначно определила своё место на стороне антигабсбургских сил. Де Курменен только снова убедился в достоверности полученной ранее информации: Россия готовилась к войне с Польшей. Этого было вполне достаточно для того, чтобы нажать на Сигизмунда III и склонить его к миру со шведами, а шведам – чтобы развязать руки для войны против императора более чем за полгода до подписания шведско-французского военного договора в январе 1631 года. Это был еще один факт косвенного влияния Москвы на ход Тридцатилетней войны.
…Следующее шведское посольство прибыло в Москву 6(17) февраля 1630 года, когда в Стокгольме полным ходом шли приготовления к высадке шведской армии в Германии. Его возглавил Антон Монье (Мonier), голландец по национальности, поступивший на шведскую службу[2]. Густав II Адольф поручил ему уведомить царя[3] о заключении перемирия с поляками и попытаться наладить и развить с Москвой политическое и торговое сотрудничество. В отношении шведско-польского перемирия А.Монье должен был заявить царю Михаилу, что Альтмаркское соглашение король Густав рассматривает как вынужденное и временное, потому что Швеция была не в состоянии вести войну сразу на два фронта – с кесарем и польским королём. Далее посол должен был снова указать русским на опасность, которую представляла для них контрреформация в Германии. Речь Посполитая активно поддерживала кесаря Фердинанда II в этом направлении, поэтому Густав Адольф предлагал Москве совершить нападение на Польшу, чрезвычайно ослабленную войной со шведами в Пруссии и Ливонии. К этому времени в Стокгольме уже знали, что с аналогичным предложением к царю обращались турки и крымские татары, а посольство хана уже находилось на пути в Москву. Султан и крымский хан планировали также привлечь в союзники шведов. Создавалась уникальная ситуация, в которой одни традиционные враги России собирались в унию против другого её старого врага.
Вслед Монье Стокгольм направил ему дополнительное письмо, в котором поручал отдельно заверить царя в дружбе и полной солидарности в возможной войне с Польшей. Швеция, в случае русско-польской войны, обещала вести себя «угрожающе» в Лифляндии и Пруссии и оттягивать на себя крупные воинские силы Речи Посполитой, так что русским придётся иметь дело с распылённой по границам польской армией. Да и вообще, заявляли шведы, дело может повернуться так, что «дерзкие по нраву поляки не смогут удержаться», первыми нарушат перемириеи дадут Швеции поводвмешаться в военные действия. В таком случае русские могут не сомневаться, что шведы колебаться не станут и вместе с русскими решительно выступят против общего врага.
Экономический раздел инструкции А.Монье предусматривал взаимную помощь в противостоянии с всё тем же общим противником. Русский рынок в это время представлял огромный интерес для западно-европейских стран. Шведская торговая политика преследовала в России три амбициозные цели: осуществлять дешёвые закупки зерна для снабжения своей армии и перепродажи его по выгодной цене на европейских рынках, канализировать архангельскую торговлю на балтийские порты, в первую очередь на Нарву, и совместно с русскими открыть торговый путь на Персию.
Столбовским миром 1617 года шведы, как известно, сами перекрыли русскую торговлю через Балтийское море, и теперь она успешно велась через Архангельск со старыми и испытанными партнёрами – англичанами и голландцами. Интерес последних к Архангельску повысился особенно после того, как шведы заняли Пруссию и взяли под свой контроль все таможенные портовые сборы от Ревеля до Данцига. Предприимчивые и богатые голландцы быстро вытеснили на русском рынке англичан, предлагая более высокие цены на товары и подкупая взятками подьячих, дьяков и бояр, отвечавших за архангельскую торговлю. Когда шведы в 1629 году попытались утвердиться на русском рынке, то обнаружили, что голландцы практически стали там монополистами, а англичанам, немцам, датчанам и французам, не говоря уж о них самих, в России приходилось довольствоваться остатками. У шведов, в частности, не хватало резервного капитала, а царь и патриарх нуждались тогда именно в деньгах, так необходимых на войну с Польшей. Царь, державший в своих руках торговлю хлебом и некоторыми другими товарами, естественно предпочитал продавать его тем, кто предлагал более выгодную цену. Шведские купцы зависели от голландского кредита, но царь векселей не принимал, и тогда им приходилось искать другие пути и средства. Шведы расплачивались за трудности, которые они своей эгоистичной политикой сами создали на своих границах.
Посольство Монье было призвано попытаться разорвать этот порочный круг и помочь шведской торговле. Денег у шведов не было, но зато у них было железо, медь и оружие. Вот эти-то товары в обмен на русское зерно и селитру предлагал Москве король Густав. А.Монье действовал напористо и подал царю обширную жалобу на бесчинства русских чиновников, ответственных за торговлю с Европой и за прекращение торговых операций со Швецией. Так, жаловался он, из обещанных 50 тысяч четвертей ржи русские дьяки отпустили всего 23 тысячи, в то время как голландцы и гамбуржцы скупали рожь в неограниченных количествах. Монье просил царя навести порядок в Архангельске и помочь не только выполнить по ржи заказ, но и увеличить его ещё на 75 тысяч четвертей.
На приёме у бояр 20 февраля (3 марта) 1630 года шведский посол получил на свои предложения и жалобы такой ответ, при котором у него из грудной клетки чуть не выскочило сердце. Реакция царя Михаила превзошла все ожидания Стокгольма! Москва с большим удовлетворением приняла предложение шведского короля о дружбе. Перемирие шведов с поляками было воспринято царём с пониманием и как препятствие для развития отношений со шведами не рассматривалось. В отношении войны с Польшей царь уже принял положительное решение. В июле 1629 года на русской границе появились польские комиссары, которые сообщили о скором прибытии из Варшавы в Москву высоких послов для ведения переговоров о длительном и прочном мире, но русские дьяки комиссаров выслушали и завернули обратно. А.Монье со слов московских бояр докладывал в Стокгольм, что польский король условия перемирия не соблюдает, а потому «окончания перемирия Его Царское Величество ожидать не собирается, ибо настроен предупредить злые умыслы короля Польши и его приверженцев и напасть на них с оружием в руках». Бояре, встречавшиеся со шведским послом, подчеркивали при этом значение дружественных связей Москвы с Турцией – чтобы «свейские люди» не подумали, что у России нет друзей, и что Москва станет вешаться Стокгольму на шею.
Посол Монье был человеком внимательным и основательным. Он быстро разобрался в московской обстановке и доложил, что главную роль в управлении Россией играет патриарх Филарет, отец царя, и что наступательный союз со Швецией отвечает духу и настроениям энергичного патриарха. Торговые вопросы также были решены в соответствии с пожеланиями шведской стороны. Несмотря на плохой урожай, царь распорядился продать шведам хлеба столько, сколько они просят. То же самое было решено в отношении селитры, которую разрешили вывозить в Швецию без таможенной пошлины. Провинившихся и проворовавшихся московских и архангельских дьяков и архангельского воеводу Дементия Буйносова обещали строго наказать. Была достигнута договорённость о том, чтобы шведы могли держать в России своего торгового фактора[4], который будет лично наблюдать за исполнением шведского заказа. Им станет Юхан Мёллер, который весной 1630 года отправится в Архангельск.
В конце 1630 года в отношениях между Россией и Швецией произошёл один неприятный эпизод, заставивший вспыхнуть подозрения Москвы в отношении своего северного соседа с новой силой. Ещё на пути в Москву Антону Монье повстречалось посольство крымского хана, направлявшееся в Стокгольм с предложением о совместных военных действиях против Польши или Австрии. Густаву Адольфу был предпочтителен второй вариант, и для уточнения деталей предстоящего союза с Бахчисараем он отправил в Крым своего посла Бенджамина Барона. На пути в Крым в декабре 1630 года Б.Барон был задержан в Москве и допрошен о цели своей миссии. На вполне обоснованные подозрения русских неудачным образом наложились поступившие из Польши слухи о том, что король Густав якобы договорился с поляками о совместных военных действиях против Москвы. Основанием для таких слухов послужили активные действия шведов в Варшаве по продвижению кандидатуры своего короля на освобождавшийся в ближайшей перспективе – из-за преклонного возраста и болезни Сигизмунда — польский трон. На самом деле, король Густав на избрание себя польским королём рассчитывал мало, а выдвижение своей кандидатуры на польский трон он замыслил как акцию, предназначенную спутать полякам карты при выборе нового короля, вызвать разногласия в их лагере и помешать избранию на трон сыновей Сигизмунда. Москва, изолированная от Европы, не имевшая достоверной и оперативной информации о событиях за границей и наученная горьким опытом обращения с «просвещёнными» европейцами, конечно, имела все основания не доверять шведам. Впрочем, они вскоре рассеялись, потому что из Стокгольма пришли разъяснения, и Барона отпустили восвояси, надеясь на то, что ему в Дикой Степи или в Крыму всё равно не сдобровать. К результатам поездки Б.Барона в Крым мы ещё вернёмся, а пока оставим его на полтора года наедине с буйными запорожцами и дикими татарами.
Попутно отвлечёмся в сторону польских планов Густава Адольфа. Король, выставляя свою кандидатуру на польский трон, делал ставку на поддержку т.н. польских диссидентов – недовольных Сигизмундом III магнатов, в первую очередь представителей лютеранского и кальвинистского вероисповедания.[5] Среди последних самое видное место занимали литовский полевой гетман Кшиштоф Радзивилл (лютеранин) и лидер кальвинистов Равал Лещинский. С ними наладили и поддерживали контакты эльбингский губернатор и канцлер А.Оксеншерна и рижский губернатор Ю.Шютте. Для осуществления своих планов король Густав послал в Польшу нескольких официальных и полуофициальных представителей.
Как всякое междуцарствие, так и польский interregnum был тяжким, смутным и бурным периодом. Положение усугублялось полным истощением польской казны, тревожной внешней обстановкой, болезнью престарелого короля, противоречиями в самой королевской семье. Вторая супруга Сигизмунда австриячка Констанция имела большой влияние на внутреннюю и внешнюю политику Польши и всеми силами стремилась посадить на трон своего кровного сына Яна Казимира и всячески препятствовала избранию королём своего пасынка принца Владислава, сына Сигизмунда от первого брака, формального обладателя царского титула.
Как мы уже упоминали, выдвижение кандидатуры Густава Адольфа на польский трон носило чисто тактический характер и никакой реальной перспективы для избрания оно не имело. Густаву II Адольфу было важно любыми способами ослабить своего старого противника и расшатать государственные основания Речи Посполитой. Известно, что канцлер Оксеншерна весьма скептически отнёсся к этой инициативе своего короля, но как настоящий верноподданный «отдал под козырёк» и приступил к исполнению предначертанного. В конечном итоге оказался прав канцлер, из «избирательной кампании» Густава Адольфа ничего не вышло[6], в короли всё-таки выбрали принца Владислава — претендента и на царский титул, и на трон Швеции. Но кое-какой «навар» из своей польской «диверсии» король Густав получил.
И тут в шведско-русские дела вторгается новая – эксцентрическая — личность, которая оставила заметный след в истории вообще и сыграла наиболее яркую роль в установлении королём Густавом доверительных отношений с русским царём Михаилом Фёдоровичем, в частности. Речь идёт о французе Жаке Русселе. Отношение к нему как со стороны современников, так и историков всегда было неоднозначным, многое об этом человеке скрыто завесами тайны, но интерес к его личности был неизменным во все времена.
Появление Ж.Русселя на московском небосклоне связано с вмешательством шведов в польские дела. Когда вопрос о выборе нового короля в Польше перешёл в практическую плоскость, канцлер Оксеншерна послал в Варшаву двух своих представителей – Георга Швенгеля и Фридриха Шеффера, которые вступили в контакт с польскими диссидентствующими[7] магнатами и постоянно отчитывались о своих действиях перед патроном. Жака Русселя в польских делах использовал сам король Густав, не гнушавшийся никакими средствами для исполнения намеченных планов. Когда француз подвернулся ему под руку, он сделал его своим доверенным лицом и в течение трёх лет, с 1630 по 1633 г.г., пользовался его услугами как на дипломатическом, так и разведывательном поприще.
Впервые имя Жака Русселя в связи с королём Густавом II Адольфом всплывает в 1627 году, когда он, французский юрист из Седана, написал королю Швеции послание, в котором превозносил его заслуги и подвиги, выражал желание с ним встретиться и заявлял о том, что собирается написать обширный труд о шведском королевстве. Юрист-писатель не умирал от скромности и просил предоставить ему возможность вступить в контакт по этому поводу не с доктором Людвигом Камерариусом, шведским резидентом в Генеральных Штатах, который якобы «слегка ревнует и завидует» ему, а с другим шведским представителем. Седанский юрист бескорыстно предлагал королю свои услуги и выражал надежду на то, что окажется ему небесполезным. Вероятно, не получив ответа на первое письмо, Ж.Руссель год спустя пишет второе, но когда и вторая попытка оказалась безрезультатной, он отправляется в Трансильванию. Там, на задворках Османской и Священной римской империй, его карьера делает крутой зигзаг вверх.
Началось всё с того, что в 1629 году к шведскому посланнику в Трансильвании Паулю Штрассбургу, выполнявшему щекотливую миссию короля Густава побудить местного правителя Бетлена Габора к союзу со Швецией и склонить его к выступлению против императора Фердинанда II и короля Сигизмунда III, прибыли двое французов – маркиз Шарль А.Талейран, предок известного потом наполеоновского министра, и его адъютант, юрист Жак Руссель. Последний произвёл сильное впечатление на Штрассбурга знаниями обстановки в Польше, в которой он якобы прожил около семи лет, и быстрым вхождением в доверие к Б.Габору. П.Штрассбург полагал, что острый ум, тонкое чутьё Русселя, хорошее знание им обстановки в восточно-европейских странах, а также симпатии протестантскому делу[8] делают его вполне пригодным для использования в антигабсбургских и антипольских мероприятиях, которые готовились в недрах канцелярии Габора. П.Штрассбург снабдил Талейрана и Русселя рекомендательными письмами к турецкому султану, царю Михаилу и королю Густаву и другим европейским потентатам и послал их действовать в интересах короля Швеции.
В Константинополе Ш.Талейран и Ж.Руссель познакомились с вселенским и константинопольским патриархом Кириллом Лукарисом и голландским резидентом Корнелиусом Хагой и при их поддержке получили от одного турецкого высокопоставленного чиновника (вероятно, от великого визиря) послание к Густаву Адольфу, в котором шведскому королю предлагалась дружба. В это время в Константинополе находился посол царя Михаила, который уже приступил к осуществлению своего намерения привлечь султана к войне против Польши. В соответствии с инструкциями Б.Габора и П.Штрассбурга, французы вместе с русским послом из Константинополя отправились в Москву[9].
В русскую столицу французы прибыли 13(24) мая 1630 года, 25 мая (5 июня) получили аудиенцию у царя Михаила и передали ему и патриарху Филарету письма от Лукариса[10] и турецкого великого визиря Режан-паши, в которых те призывали Москву помочь Густаву Адольфу деньгами в борьбе с «общими врагами».
Переговоры с царём и боярами продолжились два месяца, и в начале июля Руссель получил отпускные грамоты на выезд из России. Во время пребывания в Москве Русселю каким-то образом – вероятно, путём интриг, красноречия и присущего ему искусства обольщения — удалось войти в доверие к царю и патриарху и оттеснить от дел своего патрона маркиза Ш.Талейрана. Говоря современным языком, французу удалось установить прямой и конфиденциальный канал между царём и королём Швеции, и он рассматривался теперь Москвой как самое надёжное и доверенное лицо для общения с Густавом Адольфом. Ш.Талейрана же в Москве постигла печальная участь: его заподозрили в том, что он без разрешения царя намеревался выехать из России с целью примирения австрийского кесаря с турецким султаном, и посадили в тюрьму. Финский историк Сильверсван пишет, что Талейрана обвинили в шпионаже. Некоторые историки считают, что Талейран стал жертвой доноса Русселя, в котором он представил своего соотечественника человеком, враждебно настроенным по отношению к России. Как бы то ни было, но Ш.Талейрану придётся просидеть в русской тюрьме более 5 лет, пока его оттуда не вызволят комиссары Ришелье.
…Из Москвы Руссель направил свои стопы в Германию к Густаву Адольфу. Как написал из Константинополя французский посол Сези, «Руссель из Москвы отправился в Швецию и даже ещё дальше, чтобы привести в движение дьявольские силы, которые бы укрепили протестантскую партию и подорвали влияние католиков». 28 июля (8 августа) он был в Нётеборге (Орешке), а в августе из Штральзунда написал письмо королю, который в это время был занят расширением для своей армии плацдарма в Померании.
В Штральзунде Ж.Руссель находился около двух месяцев. В отправленном им втором письме королю от 6(17) октября 1630 года он спрашивал, следовало ли ему и дальше продолжать деятельность, начатую по поручению П.Штрасбурга и Б.Габора в части, касающейся России. Ж.Руссель был настоящим французом, и в письме ему, естественно, не удалось избежать ни самовосхваления, ни завышения оценки своим действиям. Впрочем, ему было что рассказать Густаву Адольфу.
Желанный момент для Русселя наступил в том же Штральзунде лишь в ноябре. Король, наконец, выбрал время для аудиенции своему страстному поклоннику. Француз поведал, что ему в Москве удалось войти в доверие к царю и в первую очередь к патриарху Филарету. Россия дала согласие на военный союз с Турцией, Трансильванией и Швецией в предстоящей войне с поляками. Далее Русселю не составило большого труда заинтересовать короля ещё одним особенно заманчивым проектом, вытекающим из его доверительных отношений в Москве: речь шла о вербовке для Москвы армии на территории Германии, которая должна будет открыть военные действия против Польши на её западных границах. Кто первый предложил эту идею, установить теперь трудно. А.Монье, согласно инструкции от 13(23).11.1629 г., имел полномочия предложить царю лишь вербовку служивших в шведской армии иностранных офицеров и закупку оружия и военного снаряжения в Швеции. Не лишено вероятия, что всё придумал Руссель, но не исключено также, что эта идея пришла в голову самим русским – ведь предлагал же царь дать в помощь королю Густаву 12-тысячное войско.
Как бы то ни было, но шведский король с большим энтузиазмом отнёсся к этому грандиозному плану и уже спустя два дня после доклада Русселя дал указание канцлеру Оксеншерне составить для Монье новую инструкцию и готовить его в Москву с важным поручением. Посол должен был выразить царю признательность короля Швеции за реализацию сделки по закупке хлеба, который так нужен был для шведской армии, и хотел бы в свою очередь отблагодарить царя. Поскольку царь не собирался продлевать срок перемирия с поляками и был готов начать с ними войну, король Швеции хотел предложить ему в этом предприятии официальную помощь. Густав Адольф в тот момент не мог первым нарушить Альтмаркское перемирие с Сигизмундом III, но был готов предложить царю «здесь в Германии от своего имени собрать большое и сильное войско из немцев и других иностранцев и бросить его на поляков с этой стороны их государства, в то время как Его Царское Величество нападёт на них с другой стороны». Естественно, что вербовка армии должна осуществляться за средства царя. Она, говорил Монье, не представит для шведов больших затруднений, ибо «немцы – свободный народ, и им всё равно, какому господину служить, лишь бы платили жалованье». Король сам готов назначить места вербовок и отобрать для царя в любом количестве хороших полковников и офицеров[11].
Монье следовало подчеркнуть особо, что вербовка русской армии под эгидой Швеции нисколько не противоречила шведско-польскому перемирию. Так, например, король Сигизмунд тайно отправил кесарю два полка солдат с полковниками, которые принимают участие в военных действиях против шведов; кесарь беспрепятственно вербовал солдат на территории Польши, и это не считалось нарушением перемирия. А если поляки начнут досаждать, рассуждали шведы, то пусть царь не заключает с ними мира до тех пор, пока он не будет распространён и на Швецию. Главное, что момент для отвоевания у Польши русских территорий, наступил самый подходящий: «поляки измотаны войной и со своими соседями турками и татарами находятся далеко не в лучших отношениях». Вопрос о хлебных закупках в инструкции Монье стоял в самом конце под номером 18, но это нисколько не означало его маловажности. Послу при этом предписывалось всячески вредить голландцам и вытеснять их с русского рынка, но делать это следовало осторожно и незаметно, не давая голландским купцам официального повода для недовольства.
Результатом беседы Русселя с Густавом Адольфом стали вручение французу 5(15) ноября инструкции на латинском языке и верительной грамоты короля, а на следующий день – получение чина надворного советника Швеции. 9(19) ноября он, согласно принятому в дипломатической службе короля порядку, дал клятву о соблюдении мер предосторожности и конспирации и был готов к выполнению ответственных заданий славного короля Швеции Густава II Адольфа.
Новым полем действия для дипломата Русселя стала теперь и Польша, и шведско-русские отношения. Окружение шведского короля отнеслось к новому надворному советнику весьма настороженно и оставило о французе из Седана весьма ядовитые характеристики. Канцлер Оксеншерна назвал его почему-то «злобным папистом», которым француз вроде не был, аЮ.Шютте – «плутом и обманщиком». Большинство историков считают его авантюристом. Шведский историк К.Вейле считает, что Густав Адольф совершил большую ошибку, наняв Русселя и отправив его в Польшу: «По крайней мере, его следовало поставить под жёсткий контроль, чтобы он не смог компрометировать короля, как это и произошло. Всё, чего Русселю удалось достичь в Польше, — это свести на нет тайные переговоры, которые велись с князем Радзивиллом через Ульриха[12]».
Выходит, король Густав показал себя недалёким простаком, плохо разбиравшимся в людях? Вряд ли это соответствовало действительности. Наоборот, король отлично представлял, на что был способен «французик из Седана» и сознательно использовал его там, куда послал. Рекомендации царя Михаила и П.Штрассбурга, которого ценили и Оксеншерна, и король Густав, тоже в этой связи кое-что значили. Создаётся вполне определённое впечатление, что мимо внимания короля не прошло то обстоятельство, что канцлер Оксеншерна довольно вяло и неохотно вёл порученное ему польское дело, и что королю, по всей видимости, пришла совсем неплохая мысль создать собственный, параллельный канал влияния и получения информации о событиях в Варшаве.
Кстати, в день присвоения французу шведского придворного чина Густав Адольф отправил в Стокгольм письмо, в котором обращает внимание Госсовета на выданную ему инструкцию и верительную грамоту. «О его личности и занятиях мало что можно сообщить», — пишет король, — «ибо он создаёт впечатление нестабильности, а его занятия основываются исключительно на его политических дискурсах. Как он себя проявит в Польше, покажет время». Очевидно, что Густав Адольф никаких иллюзий в отношении Русселя не питал, но, тем не менее, полагал, что тот может оказаться полезным.
Королевский секретарь Ларс Груббе 20(30) ноября пишет Оксеншерне, что инструкция, выданная Русселю, вероятно, покажется адресату «несколько странной и особенно необычной по части нелатинского стиля её оформления. Но это было сделано по замыслу самого Е.К.В., который считает его человеком ветреным и на которого большую ставку делать не стоит». Канцлеру, по приказу короля, предписывалось «взять Русселя на связь», проинструктировать его перед командировкой в Польшу и снабдить всем необходимым. Король не преминул также проинформировать и Ю.Шютте о принятии на службу Русселя и попросил его тоже поддерживать с французом переписку и помогать советом, чтобы тот «смог сделать что-нибудь полезное для нашего дела».
В чём же состояла особенность инструкции Русселя?
А в том, что в текст клятвы, отобранной у него 9(19) ноября, Л.Груббе потребовал от француза внести письменную оговорку о том, что если он будет вести переговоры или заключит какое-нибудь соглашение, которые могут нанести Е.К.В. или Швеции ущерб, то он должен публично заявить, что сделал это по своему личному усмотрению, а не по приказу короля Швеции. Как опытный конспиратор, король на всякий случай принимал меры предосторожности, чтобы в случае провала своего агента умыть руки и отойти в сторонку. Так можно ли после этого упрекать короля в том, что его провели, и что он плохо разбирается в людях?
Заданием короля Русселю вменялось установление контактов с магнатами Польши и оказание на них выгодного для Швеции влияния. Конечно, успех надворного советника во многом зависел от того, как он будет осуществлять свои контакты с поляками и каким образом поведёт их обработку. Дипломатических и разведывательных школ в то время не существовало, и Русселю, естественно, приходилось уповать лишь на свой опыт, на свои знания, темперамент и чутьё.
Вероятно, Руссель вёл себя в Польше не совсем осторожно и конспиративно, и его миссия провалилась, но вовсе не потому, что он не соответствовал ей своими личными и деловыми качествами, а потому что она была невыполнима изначально. А то, что Руссель дезавуировал канал связи между заместителем Шютте Ульрихом и князем Радзивиллом, ещё не означает, что это повредило замыслам короля. Вполне вероятно предположить, что Густаву Адольфу именно это и было нужно: дать почувствовать Сигизмунду шаткость его положения, а своему канцлеру — поставить на вид, чтобы «не забывался» и вёл с королём честную игру. И последнее: роль и значение дипломатической деятельности Ж.Русселя в Польше историки, думается, слишком переоценили. Слишком много разных сил и течений действовали в это время в стране, чтобы списывать на одного Русселя все неудачи.
Более успешно действовал Руссель в России. Кроме письменного задания по Польше, Ж.Руссель получил также устные указания создавать для Польши косвенные трудности путём подталкивания русских к войне с ней, т.е. действовать в духе инструкций, полученных в 1630 году Антоном Монье. Это была программа- минимум, но Русселю удалось сделать больше, нежели самому шведскому послу в Москве.
Заигрывая с Москвой, Густав Адольф не забывал укреплять свои восточные границы в Финляндии и Ингрии. Участие Швеции в войне в Германии могло, по мнению короля, спровоцировать русских на военные действия против шведов, и Густав Адольф дал указания Я.Делагарди и Ю.Шютте дополнительно усилить шведские гарнизоны и оборудовать крепости в Лифляндии. Но шведы одновременно возлагали бóльшие надежды на поддержание дружественных отношений с русскими, нежели на вражду, и миссия Монье, кажется, эти надежды оправдывала.
Теперь, после доклада Русселя, Монье снова отправлялся в Москву. Готовили посла довольно долго, и он выехал в путь лишь 1(11) марта 1631 года. Руссель же отправился в Браунсберг (Пруссия) к канцлеру Оксеншерне. Там они вместе с прибывшим из Трансильвании П.Штрассбургом долго обсуждали далеко идущие планы Б.Габора, положение в Польше и России. После «брифинга» у Оксеншерны Штрассбург убыл снова в Трансильванию и Турцию, а Руссель поехал в Варшаву. Канцлер многозначительно увещевал их в необходимости соблюдать осторожность и конспирацию. В течение 8-10 дней пребывания Русселя в Браунсберге Оксеншерна составил об этом «чудаке» не очень лестное мнение. «Фантазии у него с излишком», — писал канцлер в январе 1631 года королю Густаву, — «и хочется верить, что-то “колупнуть” ему удастся; что же касается респекта, который он себе воображает, то пусть это остаётся на его совести». Было видно, что придраться было не к чему, но канцлер не мог удержаться от того, чтобы хоть как-то лягнуть Русселя ножкой.
Оксеншерна хотел, было, послать в Польшу, в дополнение к Шефферу и Швенгелю, ещё одного своего человека — Юхана Никодеми, но его кандидатура не понравилась Густаву Адольфу, и в Польшу поехал Жак Руссель. В конце концов, пришёл к выводу канцлер, высокомерным и непредсказуемым полякам, возможно, понравится именно такой человек, как француз Руссель.
Пока канцлер и король занимались польскими проблемами, из Архангельска и Москвы в январе 1631 года с хорошими вестями вернулся Ю.Мёллер. Он доложил об успешном завершении сделки по закупке в России хлеба и о благожелательном отношении царя и патриарха к Швеции и к её королю. Согласно рассказу Мёллера, царь, чтобы подчеркнуть своё расположение к Густаву Адольфу, на покупку значительного количества зерна для шведов предоставил кредит из своих личных денег. Канцлер после беседы с Мёллером удовлетворённо писал королю: «Это на самом деле небывалое благословенье Господнее, что при таком плохом раскладе дел в мире царь питает такое уважение к В.К.В. и готов для него на всё» и развивал чрезвычайно радужные перспективы русской торговли через Нарву. Ещё совсем недавно Оксеншерна скептически утверждал, что никаких серьёзных дел с вероломными московитами иметь нельзя. Впрочем, канцлер по-прежнему считал, что московские дела могли и подождать, покуда у Швеции были куда более важные дела в Германии.
Юханн Мёллер, выходец из Лифляндии, служивший сначала в шведской армии, а потом перешедший на торговую и политическую стезю, сразу завоевал доверие Густава Адольфа и Оксеншерны, а Ю.Шютте образно рекомендовал его королю, написав, что Мёллер за свою работу в России заслуживал «щита и шлема», т.е. дворянства. Именно Мёллер окончательно раскрыл шведам глаза на то, что всеми делами в русском государстве занимается деятельный патриарх Филарет, в то время как «царь слаб по натуре, любит цветы и великолепные церковные службы; он не обладает знаниями по военному делу и, что ещё хуже, боится идти на войну». Многие бояре, особенно из бывшей польской партии, недовольны правлением Филарета и с надеждой взирают в сторону Польши[13]. Некоторые из них с недоумением говорят: как же им идти на поляков, если они целовали руку Владиславу?
Далее Мёллер сообщил королю, что дело в Москве очень быстро идёт к войне с Польшей, и Москве требуется помощь оружием и солдатами. Вслед за ним из Москвы к королю Густаву направляется большое русское посольство, которое и должно заняться этими проблемами. Вербовка в Германии 5.000 наёмников будет поручена английскому полковнику Александру Лесли[14]. Перед шведами открывался новый этап в развитии отношений с Россией, которая реально превращалась в союзницу Швеции в борьбе с «папистской Польшей». Россия становилась привлекательной и с точки зрения торговых интересов – достаточно почитать отчёты историков о тех финансовых и экономических трудностях, которые король и его армия испытывали в начале войны в Германии. Да и других союзников у Швеции практически не было. Поэтому король Густав горячо приветствовал такое развитие событий и, со своей стороны, старался оказать царю в предстоящей войне всемерную помощь.
Король решил ковать железо, пока горячо. Ю.Мёллер должен был снова отправляться в Россию, чтобы продолжить с русскими переговоры. Он возвращался в Москву с верительной грамотой, т.е. уже не как торговый фактор, а как дипломатический агент короля Швеции, и со «щитом» на груди: рекомендация Ю.Шютте не пропала даром, Густав Адольф жаловал его дворянством, и теперь его авторитет как переговорщика несравнимо вырос. Это была невероятная глава в истории дипломатической службы Швеции, не имевшая до сих пор аналогов.
Неожиданный приезд Ю.Мёллера чуть не повлиял на судьбу посольства уже находившегося в пути в Россию А.Монье. Король распорядился об ускорении отъезда Мёллера, чтобы предупредить своим приездом появление в Москве Монье. В том случае, если Мёллер повстречает А.Монье в пути до пересечения русской границы, то он должен был передать ему указание возвращаться обратно в Стокгольм и сдать там свои инструкцию и верительную грамоту, а сам продолжать путь в Москву. Если же Монье уже въедет на территорию России, то Мёллер должен был доложить ему о своём поручении и стать его помощником на весь период пребывания у русских.
Вышло, однако, так, что Монье всё-таки приехал в Москву первым и первым сообщил царю о согласии короля Густава на вербовку для царя наёмного войска в Германии. А Ю.Мёллер, несмотря на это, согласно указаниям Густава Адольфа передал свою грамоту патриарху Филарету. Получался довольно забавный в истории русско-шведских отношений дипломатический казус: в Москве одновременно были аккредитованы два посланника короля Швеции, из которых один был формально представлен царю, а другой – главе русской церкви.
Инструкции, выданные королевской канцелярией Монье и Мёллеру, несколько отличались друг от друга. Инструкция Мёллера в основном предназначалась для патриарха, Мёллер должен был передать ему приветы от Густава Адольфа и благодарность за поддержку его просьбы перед царём. Все надежды на увеличение товарооборота между обеими странами король возлагал именно на старшего Романова. Мёллеру вменялось в обязанность попытаться перенести закупки зерна из Архангельска в какой-нибудь балтийский порт и завести торговлю поближе к шведским границам, к примеру, в Новгороде или в районе Ладоги.
Первый шведский дипломатический агент в России пришёлся по нраву и самому царю. Каждый раз, когда царь принимал его у себя в палатах, он посылал за ним собственных лошадей. Царь Михаил расспрашивал шведа о его семейных обстоятельствах, сочувствовал, что Мёллер вынужден был жить в Москве без семьи, предлагал ему пригласить из Швеции «жёнку с детишками» и обещал поселить их в отдельном доме. Первый Романов разрешил шведу беспрепятственно встречаться с боярином Иваном Борисовичем Черкасским в «тайной палате» и обсуждать с ним вопросы шведско-русского сближения. В Москве живо интересовались делами короля Густава и радовались его победам в Германии. Царь и патриарх знали, что Швеция желает оставить за собой Лифляндию и Пруссию, но они не возражали против этого, говоря, что сами хотели бы довольствоваться Белой Русью.
В то же время Ю.Мёллер докладывал в Стокгольм, что военные приготовления русских пока не соответствовали их далеко идущим планам. Иностранных офицеров и специалистов было не достаточно, да и тех употребляли плохо и неумело. Особенно неудовлетворительно дело обстояло с артиллерией. Король Густав послал в Москву своего специалиста по артиллерии Гиллиса Койета, которого царь обещал сделать подполковником артиллерии, но вместо этого заставил заниматься литьём пушек. Когда швед пожаловался на это своему королю, тот попросил его потерпеть и делать всё, о чём его попросит царь Михаил — потом, когда он вернётся домой, король вознаградит его за долготерпение.
Полковник А.Лесли во главе группы английских офицеров появился в Москве в январе 1630 года. Сам Густав Адольф попросил его помочь царю в организации войска на европейский лад. В конце декабря того же года трое англичан прибыли в Нётеборг, откуда они должны были отправиться в Англию и Шотландию для вербовки нескольких тысяч наёмников для царя и покупки 2.000 мушкетов и другого оружия. Это совпало с намерением английского короля Карла I усилить в России влияние Английской торговой компании, которую стали вытеснять голландские конкуренты. Вербовка в Англии и Шотландии целого полка солдат должна была способствовать достижению этой цели.
Следом за англичанами из Москвы в Стокгольм и далее в Германию тронулось в путь большое посольство Фёдора Андреевича Племянникова, в составе которого находился полковник Лесли. Посольство надеялось на существенную помощь шведов, в том числе и по части вербовки офицеров, и покупки военного снаряжения, за которую отвечал Лесли. Русский курьер Ёрген фон Мудерсбах через Лифляндию и Пруссию отправился в Германию, чтобы уведомить Густава Адольфа о прибытии посольства, которое в начале марта 1631 года только добралось до Нётеборга и оттуда медленно направилось в Стокгольм.
А.Лесли имел беседу с Ю.Шютте, в ходе которой сообщил о скорой войне московского царя с поляками и о серьёзных планах Москвы по вербовке иностранного военного персонала. В подтверждение последнего тезиса Лесли предъявил Шютте векселя для голландских банков на сумму в 100.000 риксдалеров и сказал, что в Германии он получит ещё большую сумму денег. 5 марта Ф.А.Племянников со своей свитой, наконец, добрался до Стокгольма и, не дожидаясь аудиенции у Госсовета, заторопился к королю в Германию. Но шведы задержали его в столице больше месяца и, вероятно, горько пожалели об этом, ибо содержание посольства обходилось им по 3.000 далеров в неделю.
5(15) мая посольство отправилось морем в Штральзунд, а король Густав поспешил из Шпандау (Бранденбург) навстречу русским, и 14(24) июня в Штеттине он дал аудиенцию московскому посольству. Ф.А.Племянников передал королю письмо царя, в котором говорилось о том, что войну с Польшей Россия наметила на весну следующего 1632 года. Во время беседы был затронут вопрос о больших «прегрешениях короля Владислава» по отношению к России, об опасности, которая угрожала православию со стороны католической Польши, и о согласии султана присоединиться к России в борьбе в поляками. Король Густав в своём ответе царю Михаилу от 21 июня (1 июля) дал согласие на продажу русским 10.000 мушкетов, на вербовку полковником Лесли в Померании, Пруссии и Мекленбурге 5.000 наёмников и их переброску на шведских судах в восточно-балтийские порты. Успех русского посольства был полный, но он омрачился неожиданной смертью Ф.Племянникова. В Штеттине посол заболел и 28 июля (7 августа), как указывают шведские отчёты, скончался от лихорадки.
Кроме Монье и Мёллера, в Москву почти одновременно выехали также Ю.Бёкман и Ж.Руссель. Ю.Бёкман был прикомандирован к посольству Монье, ему было поручено наблюдение за беспрепятственной погрузкой в Архангельске на голландские суда закупленного зерна, Руссель же действовал самостоятельно.
Обсуждая с русскими вопрос о вербовке армии, Монье строго придерживался данной ему в Стокгольме инструкции, в которой шведы старались предусмотреть вопросы финансового обеспечения этой армии. На вопрос русских, в каком месте следовало задействовать наёмную армию, Монье, вместо того чтобы назвать Померанию, находившуюся под властью шведов, сказал что-то неопределённое и согласился с мнением царя и патриарха о том, чтобы использовать её для нападения на Литву. Это, по мнению короля Густава, был недопустимый промах: армию предполагалось использовать на западных границах Польши, а не с территории России. Кроме того, король запланировал на этой операции получить большую экономическую выгоду для себя, и теперь он мог её лишиться. Поэтому Густав Адольф потребовал от Монье как можно быстрее исправить свою ошибку, чтобы не оставлять царя в неведении относительно шведского проекта и «сообщить царю истинное мнение посольства, чтобы не заставлять его верить в то, чего не существует».
Монье решил перепоручить это щекотливое поручение Ю.Мёллеру, и с этого момента проект вербовки царской армии в Германии вёл уже расторопный лифляндец. Впрочем, Монье, кажется, успел сообщить царю некоторые параметры армии: 12.000 пехотинцев, 3.000 кавалеристов и 80.000 рублей на ежемесячное содержание наёмников, не считая расходов на порох, свинец и прочую амуницию. )Потом эти цифры будут скорректированы: наёмников шведы обещали навербовать уже 12.000, включая 2.000 кавалеристов, а месячное содержание армии увеличили до 100.000 рублей).
Получаемые из Москвы отчёты Мёллера о переговорах разжигали аппетиты короля Густава, повышали шансы на ведение этого дела с большой прибылью для Швеции и послужили поводом для корректировки первоначального плана использования ресурсов России. Густав Адольф определённо планировал поставить Польшу перед фактом ведения войны на два фронта. Царь и патриарх идею вербовки армии восприняли положительно, но долго совещались с боярами и клиром, прежде чем дать окончательное согласие Густаву Адольфу. Дело было заманчивое, но новое и довольно рискованное.
Между тем, Жак Руссель, несколько отодвинутый на второй план предприимчивыми Монье и Мёллером, в Москве долго не задержался и поспешил обратно в Польшу, но когда он достиг Дорпата, его в пути перехватил посланный царём курьер и попросил вернуться обратно в Москву, чтобы проинформировать царя о положении в Польше. Дабы Руссель ни в чём не сомневался, царь послал ему с курьером подарок – несколько десятков соболей. Это произвело сильное впечатление не только на самого француза, но и на его патронов. Руссель, получив от рижского губернатора Ю.Шютте необходимые инструкции и, уведомив Густава Адольфа, поспешил обратно в Москву. Он вёз с собой просьбу Ю.Шютте об открытии русской границы на западе и возобновлении русской торговли на Лифляндию, которая последние годы практически зачахла.
На сей раз в Москве Русселю оказали непомерные его чину и званию почести: на въезде в столицу 25 апреля (6 мая) его встретили приставы Посольского приказа, а 7(18) мая его принял царь Михаил. «Царь выступал в полном царском облачении с короной на голове и скипетром в руках, по правую руку от царя в торжественном уборе восседал патриарх», — сообщает нам финский историк Сильверсван. На аудиенции присутствовало большое количество духовных лиц, что дало повод историку для далеко идущих предположений: «уж не пытался ли Руссель в этот раз развить свой проект о воссоединении церквей, который он предлагал русским ещё год тому назад[15]?» На самом деле царь и патриарх воспользовались услугами Русселя для того, чтобы, вероятно, накануне войны с Польшей продемонстрировать королю Густаву своё «вящее» расположение к возможному союзу со Швецией.
В июне 1631 года Руссель вернулся из Москвы и о своей поездке в письменном виде отчитался перед королём Густавом. К этому времени Монье из Москвы тоже представил реляцию о своих успехах, а в июне же из Москвы прибыл Мёллер и в свою очередь представил подробный отчёт королю, канцлеру и рижскому губернатору. Информации для размышления накопилось много, и король обратился к Оксеншерне за «советом и соображениями по поводу наилучшего решения, так чтобы нас не обвинили в нарушении (Альтмаркского, авт.) перемирия, и так чтобы всё прошло быстро и гладко, а мы и русские извлекли из всего выгоду и пользу».
А.Оксеншерна завершил свои «соображения» лишь к октябрю месяцу. Канцлер Швеции был в своём стиле: «сообразив», что план короля побудить Москву на войну с поляками, в отличие от сырой и нереальной идеи помешать выборам польского короля и внести в Польшу смуту, был серьёзно обдуман, он, вопреки своим убеждениям, стал его на все лады расхваливать. Смелая дипломатическая инициатива Густава Адольфа в отношении России уже приносила плоды, поэтому, несмотря на своё предвзятое отношение к русским, канцлер решил её одобрить. Он признал, что дерзкая идея короля напасть на поляков с запада, могла принести Швеции большие дивиденды. Более того, на случай каких-либо неудач Оксеншерна даже предусматривал диверсии в Пруссии и Германии со стороны шведских войск. Канцлер полагал, что после победы под Брейтенфельдом никто в Европе по поводу нарушения Альтмаркского перемирия и не пикнет.
В то же время (sic!) он посоветовал Густаву Адольфу с реализацией проекта вербовки для царя армии не торопиться и предлагал обсудить его на личной встрече. Дело в том, что вербовка армии под эгидой короля Густава могла втянуть Швецию в русско-польский конфликт, что, по мнению Оксеншерны, могло только негативно сказаться на шведско-русских отношениях. Одним словом, канцлер начал за здравие, а кончил за упокой. Cкольким блестящим планам и богоугодным делам не суждено было сбыться именно потому, что кто-то предлагал не торопиться с их осуществлением и отложить на более позднее время!
Густав Адольф был яркой и талантливой личностью, обладавшим собственным умом и способностью оценивать ситуацию. К тому же он был король. Получив отрицательный отзыв о своей русской дипломатии, он нисколько не изменил своего отношения к Оксеншерне. Такими людьми он разбрасываться не мог — мало кто служил ему так верно и надёжно, как канцлер. Да и в рассуждениях Оксеншерны был свой, государственный резон. Поэтому король выслушал все доводы канцлера и решил продолжать начатое с Москвой дело и дальше. Другой вопрос, что он был по рукам и ногам повязан германскими делами: он брался за всё сам, вникал в каждую мелочь, постоянно находился в движении, в походах, осадах и сражениях, при этом успевая заниматься и дипломатией, и экономикой, и финансами Швеции. Естественно, что в таких условиях по-настоящему руки до московских дел у него не доходили.
К осени 1631 года шведско-русские отношения достигли своего зенита. Все переговоры теперь вёл Ю.Мёллер. Владеющий русским языком, знакомый с нравами и обычаями страны, получивший хороший опыт ведения переговоров, обласканный царём и патриархом, шведский агент занимал ведущее место в дипломатическом корпусе Москвы того времени. Каждую неделю Мёллер информировал царя о положении в Польше, для чего ему пришлось установить канал связи с Ю.Шютте в Риге, а царь, как только получал какие-либо вести о планах Польши против шведов, сразу же доводил их до сведения Мёллера. Говоря современным языком, стороны стали обмениваться между собой конфиденциальной информацией.
Обращает на себя внимание тот факт, что о Брейтенфельдской победе Густав Адольф отправил известие только в два адреса: Людовику XIV во Францию и царю Михаилу Фёдоровичу в Россию. Москва отпраздновала эту победу с помпой, с салютами, парадами и благодарственными молебнами. Ни одну чужую победу в Москве так никогда не отмечали. Почему? Да потому что это была своя победа и её празднование должно было послужить полякам напоминанием о том, что союз царя и короля Швеции – вещь серьёзная и реальная. Это было нужно и Густаву Адольфу, чтобы совершить свой стремительный бросок вглубь Германии, к Рейну и Дунаю, пока поляки не могли помышлять о войне со шведами, связанные страхом войны с «москалями».
Между тем Мёллер с беспокойством продолжал наблюдать за тем, что русские приготовления к Смоленской войне осуществлялись довольно медленно. Сроки подходили, но никакого намёка на выступление русской армии к Смоленску не было. Боярин Иван Борисович объяснил шведу, что задержка происходит из-за того, что с посылкой войска медлили турецкий султан и крымский хан, а без них царь войну начинать не хочет. Турки же должны были сначала замириться с персами, а Бахчисарай заявил, что присоединится к военным действиям, как только русская армия нападёт на Польшу. «Так ли?» – вопрошали бояре. Татарам верить нельзя – обманут. Кстати, зачем поехал шведский посол Бенджамин Барон к татарскому хану? Бояре пытали шведа с большим пристрастием, но тот так и не сказал о цели своего посольства к татарам. Разве пригоже для добрых соседей делать тайну из этого? Объявление войны Польше переносилось, таким образом, на следующий год.
У Мёллера дел хватало. Нужно было бороться с голландским засильем на русском рынке, прорабатывать возможность торговли с Персией, контролировать закупки зерна. Обеспокоенная русско-шведскими контактами Вена попыталась посредничать в заключении мира между Россией и Польшей, но царь от услуг кесаря Фердинанда категорически отказался. Но хуже всего было то, что в Москве появился датский посол Мальте Юэльс, и нужно было следить за ним в оба глаза – неспроста, ой неспроста послал король Кристиан IV своего человека к Михаилу Романову! Дания с беспокойством взирала на усиление Швеции в Балтийском море и искала себе союзников в борьбе со своим заклятым врагом. М.Юэльс прибыл в Москву в апреле 1631 года, а к августу патриарх Филарет конфиденциально проинформировал Мёллера о цели датского посольства: кроме предложения возобновить старый союз с Россией, Копенгаген желал активизировать свою торговлю через норвежскую границу на севере, а также выяснить возможность прокладки нового торгового пути на Персию.
М.Юэль восемь раз был на аудиенции у царя и каждый раз царь Михаил говорил, что на союз с датским королём пойдёт только в том случае, если он не будет направлен против Швеции. Что же касается торговли, то Москва ничего не имеет против датчан – пусть платят пошлину и торгуют на общих основаниях. В отношении совместной датско-русской торговли на Персию царь ответил отказом. Таким образом, датский посол, убедившись в дружеском расположении московского двора к стокгольмскому, уехал домой ни с чем. Перед отъездом Юэль пенял сопровождавшим его приставам на неблагодарность царя, позабывшего услуги датского короля, и говорил, что в Копенгагене это запомнят.
Отношение к датскому послу – это наиболее яркая демонстрация московским двором своего «приятственного» отношения к Швеции. Царь, чтобы вовсе не рассориться с Кристианом IV, направил в Копенгаген ответное посольство. Шведскому резиденту в Хельсингёре Ю.Стрёмфельду-Фегреусу Стокгольм приказал вступить в контакт с русским послом в Дании и оказывать ему всемерную помощь и поддержку. Ю.Мёллер писал в Стокгольм, что дружеское расположение царя и патриарха было настолько сердечным и сильным, «что словами описать невозможно». Патриарх Филарет пожелал вступить с Густавом Адольфом в личную переписку, что само по себе было в России делом совершенно необычным. Король, как правило, обменивался письмами только с потентатами других государств, но в данном случае передал Мёллеру своё согласие отвечать на письма русского патриарха.
Всё это свидетельствовало о том, что Москва в предстоящей войне с Польшей сильно надеялась на помощь Швеции. Сражаться в одиночку у ещё неокрепшей после смуты страны сил было не достаточно, а турки и татары были союзниками ненадёжными. Царь пожелал иметь в «Стекольне» своего постоянного дипломатического агента и начал по этому поводу переписку с Густавом Адольфом. Им в конце 1632 стал года Мартин Бёкман, оказывавший помощь ещё послу Племянникову в его бытность в Швеции. Ещё не будучи назначенным представителем Москвы в Швеции, Бёкман оказал Москве многочисленные и добрые услуги, в частности, подыскал и согласовал с Густавом Адольфом кандидатуру шведского генерала Хермана Врангеля на пост главнокомандующего немецкой армии царя Михаила.
Примечательно, что в это время губернатор Ю.Шютте послал в г. Нюен, что на берегу Невы, магистра для оказания помощи местному пастору в открытии школы, в которой планировалось преподавать русский язык. Интерес шведов к России был настолько высок, что Ю.Шютте послал в Россию с ознакомительной поездкой и для получения практики разговорной речи на русском языке своих трёх сыновей — Якоба, Бенгта и Юхана. «Шведов, говорят русские, они любят больше всех» — писал домой Якоб Шютте, — «но они и боятся их больше всех, поскольку никто не может сравниться с ними в военном искусстве; в особенности они довольны успехами над папистами Его величества в Германии, которых они ненавидят». Поршнев Б.Ф. считает, что все эти действия рижского губернатора были тоже осуществлены по прямому указанию короля Густава.
Своё согласие на вербовку армии в Германии царь дал лишь в январе 1632 года, о чём от него на имя Густава Адольфа вскоре ушло официальное письмо с запросом. Москва была готова передать в руки Густава Адольфа до 800.000 рублей на содержание будущей армии. Деньги предоставляли голландские и английские торговые компании. В это же время полковник Лесли вернулся из своей поездки в Германию и привёл в Москву 2.500 немецких солдат. Царь и патриарх были довольны.
Ж.Руссель вплотную занимался польскими делами. Он разослал из Риги многим польским магнатам письма, в которых призывал их стать на сторону шведского короля. Реакция была абсолютно противоположной тому, что он ожидал: поляки возмутились и чуть было не лишили жизни сообщника Русселя – Лазаря Мавиуса, распространявшего эти письма в Польше. Письма Русселя были всенародно сожжены, а шведской стороне был заявлен протест.
Но этим неудачи Русселя в Польше не ограничились. Француз от имени короля Швеции послал в Запорожскую сечь двух своих соплеменников – капитана П. д′Адмирала и юнкера Ж. де Грева — с предложением встать под крыло шведского короля Густава. В том, что шведы пытались направить недовольство православных запорожцев против Речи Посполитой, ничего нового не было. Этим король Густав ещё занимался в 20-е годы. Эмиссары Русселя пробирались в Запорожскую Сечь через Москву, и московское правительство приняло деятельное участие в том, чтобы их поездка туда удалась. Поршнев Б.Ф. пишет, что миссия Адмирала-Грева заранее была согласована с царём и патриархом Филаретом и являлась одним из звеньев польской политики короля Густава.
Попутно посланцы Русселя привезли в Москву разведывательные данные о крепостных сооружениях занятых поляками Полоцка и Смоленска, о политике Дании, о ходе исполнения царского заказа на составление карты Польши и западных русских земель, о принимаемых иезуитами мерах по освобождению содержавшегося в русской тюрьме Ш.Талейрана и многие другие сведения.
В Москве французам – кстати, тоже рьяным протестантам — дали надёжного проводника Григория Гладкого, поддерживавшего связь с промосковски настроенными казаками, но Адмирал и Грев легкомысленно пренебрегли его услугами и в результате напоролись в Запорожской Сечи на атамана Кулагу, который и выдал их польскому коронному гетману Конецпольскому. Русселю не повезло: запорожцы в это время делали ставку на избрание польским королём принца Владислава, который обещал пересмотреть жестокое к ним в прошлом обращение Варшавы, разрешить отправлять свои православные обряды и, главное, увеличить численность постоянного запорожского войска. Поэтому бунтовать против поляков у запорожцев большого желания не было.
Польские власти хорошенько допросили французов и вместе с официальным протестом по поводу грубого и явного нарушения условий перемирия передали их шведскому губернатору в Лифляндии. Произошёл грандиозный скандал, Ю.Шютте всякую ответственность за действия Русселя с себя снял – тот, якобы, всё учинил без его ведома. Густав Адольф отнёсся ко всему довольно спокойно и распорядился только сделать надворному советнику Русселю головомойку и держать его под строгим присмотром, дабы не произвёл ещё какого ненужного шума.
Ровно через месяц после миссии Адмирала-Грева – 22 июля (1 августа) 1631 года — Ж.Руссель отправил в Москву нового посланца – Кристьяна Вассермана, хофъюнкера короля Швеции, предоставленного в распоряжение француза. Он был должен подробно рассказать в Москве о тайных переговорах шведов с польскими магнатами Радзивиллом, Сапегой и Гонсевским и о расстановке сил в Польше накануне выборов короля. Из архивов Посольского приказа следует, что и эта миссия Вассермана тоже была заранее согласована с Москвой, и что тема донесений обсуждалась Русселем ранее с князем И.Б.Черкасским. К.Вассерман пробыл в Москве полтора месяца и вернулся к Русселю в Ригу с письмом от князя Черкасского и царской благодарностью за оказанные услуги. 7(17) октября 1631 года Вассерман снова поехал в Москву с проектом нападения на Польшу из Силезии и вернулся к Русселю 9(20) декабря с богатым царским пожалованием.
…А Руссель, не дожидаясь, когда рижский губернатор устроит ему головомойку, уехал — предположительно в мае — из Лифляндии в Москву (о дате его приезда в столицу упоминаний в архиве Посольского приказа нет). С собой он взял Л.Мавиуса, которого использовал в качестве курьера. Когда Мавиус вскоре повёз донесение к Ю.Шютте, тот решил перевербовать Л.Мавиуса и использовать его для контроля за действиями «неуправляемого» француза. Впрочем, по сведениям Б.Ф.Поршнева, Л.Мавиус уже состоял на шведской службе и был прикомандирован к Русселю самими шведами, так что завербовать его не составило большого труда.
Из Москвы Руссель отъехал 20(31) июня 1632 года. Затем в архивах Посольского приказа о контактах с Русселем наступает обрыв. Пока он находился в Москве, Оксеншерна, Шютте и некоторые члены Госсовета Швеции приняли все меры к тому, чтобы опорочить его в глазах короля и выгнать со службы. Используя его якобы неудачные действия в Польше и провал миссии к запорожцам, они набросились на него с ожесточёнными нападками, а Госсовет официально объявил о том, что француз превысил данные ему королём полномочия.
Ещё накануне этих событий, в январе 1632 года, Руссель, чтобы посрамить своих противников, предпринял смелый шаг: он напечатал в Риге листовки с текстом верительных грамот и данных ему королём инструкций, а также тексты «возмутительных» грамот к польским магнатам и запорожским казакам, чтобы доказать, что его действия были регламентированы шведскими властями. Это ему, однако, не помогло, его всё равно обвинили в том, что именно те самые оговорки, которые ограничивали его полномочия, он в листовках опустил.
Упрямый француз на этом не остановился и послал в Варшаву своего уполномоченного Лазаря Мавиуса, который выступил там с разоблачительными заявлениями о действиях шведов в Польше и произвёл в Варшаве настоящий фурор. Поляки Мавиуса арестовали, и шведу грозила смертная казнь, однако по совету короля Сигизмунда III Мавиуса допустили на дворянский съезд, на котором тот снова откровенно поведал о подрывных действиях шведов. Если бы задача Русселя состояла в том, чтобы обеспечить мирное избрание Густава Адольфа на польский трон, то, конечно, Мавиус сделал всё, для того чтобы этот замысел провалить.
Но в том то и дело, утверждает Поршнев, что задача Русселя состояла в том, чтобы афишированием надежд короля Швеции на избрание на польский трон подтолкнуть Россию к скорейшему выступлению против Польши, и он отнюдь ничего не испортил, как его обвиняли Оксеншерна и его сторонники. По данным Д.Норрмана, письменная инструкция Густава Адольфа предписывала Русселю заниматься вопросами польского престолонаследия, а устная – разжигать русско-польские противоречия.
В результате Руссель проиграл, и всесильному канцлеру без особого труда удалось нанести по нему в апреле 1632 года решающий удар. Судя по всему, королю были представлены ложные материалы о действиях француза в Польше. В мае 1632 года Густав Адольф подписал указание Й.Шютте об окончательном отстранении Русселя от дел, однако подчеркнул необходимость «дружеского с ним обращения». Вероятно, король уступил давлению, не веря в виновность Русселя и, может быть, даже рассчитывал и дальше пользоваться его услугами в неофициальном порядке. О дальнейших сношениях француза с Густавом Адольфом сведений не сохранилось. Можно только догадываться, что Руссель умел находить способы связаться с королём и его штаб-квартирой в Германии.
В 1634 году голландец Исаак Масса, состоявший на шведской секретной службе (читай: у канцлера Оксеншерны) представил русскому правительству донос на Ж.Русселя, в котором утверждалось, что француз вступил в тайные сношения с Валленштейном и с императором Фердинандом II. Донос был написан на русской границе как раз во время проезда в Москву К.Вассермана, отправленного Стокгольмом с целью очернить Ж.Русселя в глазах царского правительства.
Но в Москве информации И.Массы, кажется, не поверили.
Когда Руссель (в мае?) выезжал из Риги в Москву, он, естественно, ещё ничего не знал о своей отставке, но о сгущении туч над своей головой мог уже почувствовать. Хотя он приезжал в Москву «частным обычаем», но при отъезде получил официальную царскую грамоту для вручению шведскому королю. В грамоте говорилось о верном и усердном служении Русселя обоим государям и о том, что Москва будет всемерно поддерживать кандидатуру Густава Адольфа на польский трон. Из контекста грамоты следует, что отстранение Русселя рассматривалось бы в Москве как отказ короля Швеции от прежнего курса: «А посла вашего Якова Русселя, за его службу и за раденье пожаловав нашим государским жалованьем, отпустили к вашему К.В., и Вашему К.В. и впредь об общих государевых делах радети и промышляти, так же как радел и промышлял преж сего».
Вернувшись в Ригу, и узнав о своей отставке, Руссель сначала предполагал плыть оттуда в Стокгольм, чтобы в своё оправдание предъявить Госсовету царскую грамоту, но, вероятно придя к выводу о бесполезности этой затеи, по пути сошёл в Любеке и на какое-то время остановился в этом городе. Есть основания предполагать, что царскую грамоту Густаву Адольфу в первых числах июля отвёз под Нюрнберг всё тот же Л.Мавиус. В те дни, после неудачного сражения с армией Валленштейна под Нюрнбергом, король Густав часто и тайно беседовал с канцлером Оксеншерной. До трагической гибели короля под Лютценом оставались считанные дни.
…После отправления царского запроса королю Густаву в январе месяце отношения со Швецией продолжали развиваться по восходящей линии. В феврале-марте 1632 года Ю.Мёллер вёл переговоры в Москве о закупке большой партии ржи. Король Густав просил своего агента довести до сведения царя следующее бартерное предложение: в обмен на закупку 50.000 четвертей зерна предложить русским 10.000 мушкетов с перевязями, 5.000 панцирей и 2.000 пистолетов. Ю.Мёллер по-прежнему был «в большой чести» у царя и использовался им в качестве советника по иностранным делам.
В ноябре 1631 года Густав Адольф, вероятно встревоженный приездом в Москву датского посла Юэля, проинструктировал Мёллера довести до сведения Михаила Фёдоровича нежелательность для Швеции заключения русско-датского трактата, в который не будет включена Швеция. Но послание это запоздало, и царь уже отправил своих послов в Копенгаген в надежде на то, что король Густав сообщит своё мнение по упомянутому вопросу через своего агента в Хельсингёре Ю.Стрёмфельта-Фегрэуса. Посольство 22 марта 1632 года прибыло в Стокгольм и поселилось в доме королевского генерала Ю.Банера. На следующий день к русским послам пришли государственные советники Пер Банер и Пер Брахе, и послы подробно рассказали им о цели визита Юэля в Москву и о причинах его неудачи. Шведам стало ясно, что русские искренно расположены к сотрудничеству со Швецией и что ничего опасного для них из русско-датских контактов не последует. На всякий случай Стокгольм дал указание Фегрэусу в Данию всеми средствами противодействовать заключению союза между Данией и Россией. Если же несмотря ни на что такой союз будет заключен, то надо добиваться того, чтобы он не вступал в противоречие с дружескими отношениями России со Швецией, и чтобы Швеция тоже была включена в этот договор.
Русские послы по прибытии в Копенгаген поставили королю Кристиану IV условие, чтобы русско-датский договор был распространён и на Швецию. Датчанам это никак не подходило, они в это время занимались антишведскими интригами, не гнушаясь услугами из католического лагеря. К тому же московские послы потребовали, чтобы титулы Михаила Фёдоровича шли раньше титулов датского короля, поэтому переговоры сразу стали пробуксовывать. Ни о чём не договорившись, «московиты» 5(15) июля уехали, и датчане с облегчением вздохнули, что так дёшево от них отделались. Впрочем, до разрыва отношений между Москвой и Копенгагеном дело не дошло, король Кристиан послал царю письмо, в котором указывал на «неправильное» оформление Посольским приказом в Москве инструкций для своих послов и на невозможность удовлетворить протокольные требования посольства.
Русская дипломатия не находилась даже ещё в пелёнках – она только рождалась в мучительных родовых схватках. Послы Михаила Фёдоровича и внешне, и по своим убеждениям и взглядам на европейском фоне выглядели «белыми воронами». Связанные по рукам и ногам допотопными представлениями об окружающем мире, ограниченные исключительно тесным московским мирком, не имея информации о событиях в Европе, не искушённые в тонкостях европейского политеса, они представляли собой довольно странное зрелище и постоянно попадали впросак. А Европа обращалась с московитами бесцеремонно, грубо и цинично и скидку на русскую отсталость делать не собиралась.
Искреннее, дружеское отношение Михаила Фёдоровича и патриарха Филарета к шведам и наивное их представление о партнёрских обязанностях привело к возникновению в двусторонних отношениях между Россией и Швецией недоразумений. Причиной послужил всё тот же Б.Барон со своим посольством к крымскому хану Джанибек-Гирею. На обратном пути из Крыма в Москве его снова с пристрастием допрашивали и настаивали на том, чтобы он раскрыл тайну своей поездки в Бахчисарай. Барон справедливо ответствовал, что он волен отчитываться только перед своим королём, но если царь так жаждет узнать, зачем он ездил к татарам, то может спросить об этом у своего друга и брата короля Густава.
В Москве таким ответом обиделись. Наивному в своих представлениях царю Михаилу это показалось непонятным и странным, а главное — несовместимым с духом и уровнем доверительных отношений между обоими государствами. Какие же тайны могут существовать между друзьями? Михаил Фёдорович направил Густаву Адольфу жалобу на Б.Барона и просил его примерно наказать за нежелание сообщить русским то, что он был обязан сообщить. Рассерженный царь в аудиенции Барону отказал, а с его посольством на всём пути через Россию обращались небрежно, отказывая в постое и пропитании.
Шведам, конечно, вряд ли было до конца понятно то справедливое недоверие к крымским татарам, которое издавна укоренилось в сознании русского человека того времени. Подозрения эти усиливались и тем, что с Б.Бароном в феврале 1632 года прибыло большое татарское посольство, направлявшееся к королю Густаву в Германию. На самом деле ничего предосудительного в миссии Б.Барона и татарского посольства в Швецию не было. Густав Адольф пытался привлечь крымского хана к совместным действиям против Австрии или Польши. Джанибек-Гирей через своих послов хотел сообщить королю Швеции, что его войско может выступить в поход лишь на следующий год, и передать ему в подарок пару скакунов[16].
В ответном письме патриарху Филарету от 25 июня (5 июля) и царю от 30 июня (10 июля) 1632 года Густав Адольф благодарил за «доброе» отношение к посольству Б.Барона и добавлял, что, со своей стороны, он конечно бы не возражал, чтобы его посол чистосердечно рассказал им о цели своей миссии к Джанибек-Гирею. Но всё дело в том, с назиданием писал шведский король, «что во всём мире принято, что послы потентатов и государей не могут без специального на то разрешения раскрывать иностранным потентатам и государям свои дела», а такого разрешения Б.Барон не имел. Поэтому царь должен простить шведа. В конце письма Густав Адольф пообещал не только рассказать о цели поездки Барона в Крым, но и о содержании татарской миссии к нему во главе с Нурали Оланом. Сделать этого он не успел по причине своей смерти.
В своём дружеском расположении к Густаву Адольфу Москва усердно отвергала инициативы других государей и отодвигала отношения с ними на второй план. В мае 1632 года в Москву приехал голштинский посланник с намерением вести переговоры о персидской торговле. Михаил Фёдорович отказал ему в этом, сославшись на то, что в этом деле имеет привилегию Швеция. Когда в июне французы попросили царя продать во Францию 50.000 четвертей ржи, Михаил Фёдорович запросил Ю.Мёллера о том, в хороших ли отношениях с французским королём находится король Швеции Густав.
Между тем, ответ Густава Адольфа на письмо Михаила Фёдоровича от 19 (30) января 1632 года заставил себя ждать так долго, что вызвало законное беспокойство в Москве. Напомним читателю, что царь в этом письме, давая окончательное согласие на вербовку в Германии армии, хотел согласовать окончательные параметры этого грандиозного предприятия. Уже в июле 1632 года русские были готовы отправить в Германию большое посольство, включавшее в себя комиссаров и офицеров для формирования армии и имевшее при себе крупные суммы денег, но Москва ждала ответа от короля Швеции.
Д.Норрман пытается объяснить эту накладку несколькими причинами. Во-первых, считает он, почта в те времена ходила чрезвычайно медленно: письма из Мюнхена до Стокгольма шли около 2 месяцев, а расстояние от Москвы до какого-нибудь германского Аугсбурга оно покрывала за три и даже четыре месяца. К тому же письма царя на какое-то время задерживались для перевода на шведский язык в Риге. Во-вторых, сам адресат, после того как получил от А.Оксеншерны «соображения по поводу русской политики», на какое-то время задумался и сделал паузу, что тоже само по себе было естественно. И, в-третьих, положение дел в Германии для шведской армии в 1631 и особенно в 1632 году складывалось не совсем удачно: нерешительность германских князей в деле поддержки короля Густава, зависть и ревность Дании, Голландии, Англии и Франции к усилению влиянии Швеции в Европе, отказ или задержка с выдачей английских, французских и голландских субсидий на содержание армии, укрепление имперской армии и некоторые успехи Валленштейна, растянутость шведских коммуникаций, — всё это неблагоприятно накладывалось на восточно-европейскую политику Густава Адольфа, которую канцлер Оксеншерна считал второстепенной, несрочной и возможно даже вредной.
Б.Ф.Поршнев главной причиной запоздалого прибытия царского послания к Густаву Адольфу справедливо считает намеренные действия (если не заговор) канцлера Оксеншерны, пытавшегося «оградить» короля от «второстепенных» российских дел. «Приписывать канцлеру обвинение в проведении собственной внешней политике было бы неправильно», — пишет шведский профессор истории Н.Анлунд. – «Но во многих случаях, когда предоставлялась возможность, он проводил собственную точку зрения, используя, в частности, по отношению к неудобному предложению тактику изматывания и свои возможности преграждать доступ к королю».
А.Оксеншерна в своих «оградительных» стремлениях выдвигал на первый план понятие «чести» в отношениях с Речью Посполитой и вывод о «бесчестности» военного союза с Москвой, т.е. считал союз с русскими предосудительным с точки зрения морали. Лицемерие канцлера очевидно: когда шведы завоёвывали Лифляндию у поляков или захватывали северо-западные русские земли, то они пускали в ход аргументы «безопасности» Швеции, а не понятие о чести. Ясно, что аргумент о чести выдвигался лишь для того, чтобы противодействовать шведско-русскому сближению, «оградить» Густава Адольфа от «посторонних» планов и не дать ему отвлечься от «своей», немецкой войны.
Впрочем, основания для беспокойства у канцлера были: немецкий историк Г.Дройсен пишет, что в конце 1631 – начале 1632 г.г. король Густав стал сильно сомневаться в целесообразности продолжения войны в Германии и всеми своими помыслами стремился вернуться на север Германии, чтобы перейти к оборонительным действиям с территории Мекленбурга и Померании. Шведы были разочарованы неадекватной их вкладу в войну реакцией со стороны германских лютеран, и пора было позаботиться о собственно шведских интересах. Королю по многим стратегическим соображениям важно было находиться ближе к Швеции, Дании и Польше.
Тем не менее, несмотря на занятость немецкими проблемами, Густав Адольф интереса к русскому проекту не терял. Его претворение в жизнь могло оказать ему существенную поддержку — как военно-политическую, так и моральную и материальную. Когда Швеция практически одна боролась против католических войск Австрии и Испании, протянутая из Москвы рука помощи и сотрудничества значила очень много.
…20(30) мая 1632 года в Аугсбурге канцлер, вызванный из своего сидения в Пруссии, наконец, вручил королю царское послание от 19(30) января. Примерно в это же время пришло и второе, мартовское письмо царя и патриарха, в котором Москва жаловалась на поведение Б.Барона. Шведская армия, ввиду активизации противника и возвращения в императорскую армию опального Валленштейна, готовилась к решающим сражениям. Но уже 23 мая (2 июня) Густав Адольф, несмотря на свою занятость, написал ответ в Москву – решающий документ в развитии шведско-русского союза – и поспешил уведомить Мёллера о том, что ответ воспоследует незамедлительно. Король отправил проект ответа канцлеру, с тем чтобы тот поправил текст по своему усмотрению и немедленно вернул его обратно. Оксеншерна прибег к своей старой тактике затягивания и молчал. Густав Адольф так и не получил от канцлера ни проекта письма к Михаилу Фёдоровичу, ни поправок к нему. Во всяком случае, в шведских архивах «соображения» Оксеншерны к проекту короля обнаружены не были.
Прождав месяц, король, 25 июня (5 июля) подписал ответ царю и, минуя Оксеншерну, срочно отправил его с русским гонцом Мениным (как русский курьер оказался в это время в Германии, не известно). Время уже не терпело: приближались выборы польского короля и выступление русской армии на смоленском направлении. Несколькими днями раньше (20/30 июня) он предписывал Ю.Шютте всеми мерами поддержать борьбу польских диссидентов в пользу своего избрания на польский трон и готовить шведские войска к оказанию им возможной военной помощи. В инструкции послам Стену Бъельке и Юхану Никодеми в Варшаве Густав-Адольф предлагал открыто угрожать полякам войной, если они предпочтут шведскому королю другого кандидата, и говорить о его большом влиянии на Москву и возможности не допустить наступления на Польшу с востока. Все мосты предполагалось сжечь, и всякое притворство отбросить в сторону. Приближался решительный час расплаты с Речью Посполитой.
А в Москве, за несколько дней до прибытия долгожданного письма Густава Адольфа, скоропостижно скончался шведский агент Ю.Мёллер. Со смертью этих людей восточная политика Швеции всецело перешла в руки канцлера Оксеншерны, и акценты в ней сместились не в пользу тесного сотрудничества с Россией. История – это бесконечный перечень нереализованных планов и проектов. История русско-шведских отношений в период правления Михаила Фёдоровича Романова и Густава II Адольфа – грустная драма о грандиозных замыслах и планах, прервавшихся в самом начале их исполнения.
Преемницей Ю.Мёллера в Москве стала его деятельная и умная супруга Катарина Стопиа, первый шведский дипломат-женщина, и это ещё один замечательный факт в истории шведско-русских отношений. И хотя царский двор не признал её полномочий, 21(31) августа она собственноручно передала письмо своего короля царю Михаилу и подвела черту под коротким, но наполненным важными событиями этапом взаимодействия русских и шведов[17].
А в Москве о содержании письма короля Швеции уже знали до этого – вероятно, от Русселя через курьера Л.Мавиуса. В Посольском приказе сохранились отрывки письма князя И.Б.Черкасского к Русселю от 21-22 августа 1632 года, в котором князь благодарит француза за пересылку важной информации. Б.Ф.Поршнев полагает, что Руссель из Любека всё-таки переправил царскую грамоту от 20 июня королю Густаву и получил какие-то устные указания короля, с которыми и отправил в Москву Л.Мавиуса. Реакция Москвы на ответ короля Густава была быстрой. Уже 19(29) сентября Ю.Шютте получил от царя новое письмо, адресованное Густаву Адольфу, в котором Михаил Романов сообщал о скором выезде русского посольства в Германию.
Что же написал король царю и патриарху Филарету в посланиях, которые прибыли в Москву 20(30) августа 1632 года?
В письме Филарету он благодарит его за проявления радости по поводу шведских побед, выражает пожелания процветания «великому Русскому царству – нашим общим недругам католикам к помехе» и дальнейшего укрепления русско-шведской дружбы – «нашим общим недругам к устрашению и погибели». Это – тон тесного союза, замечает Поршнев.
О военной стороне дела Густав Адольф пишет царю Михаилу Фёдоровичу. Король сетует на запоздалое получение царского послания, приветствует решение царя нанять войско в Германии и …отказывается от прежнего обещания поддержать русскую армию своими военными шагами, прежде чем истечёт срок Альтмаркского перемирия. Это – явная уступка канцлеру Оксеншерне. Своих эмиссаров для вербовки наёмников король предлагает царю маскировать на первых порах под шведов, они вступят в контакт с его полковниками и будут делать вид, что набирают войско для шведского короля. Во всём остальном шведы окажут самую действенную помощь – в успехе всего предприятия можно не сомневаться. Практически Густав Адольф просит снарядить из Москвы два царских посольства: одно – в Штеттин, для набора войска, а другое – к нему в штаб-квартиру для заключения формального договора о военном союзе. При этом король просит и надеется, что царь вступит с ним в такой союз, при котором Московское государство обязывалось бы не заключать мира с Польшей без его совета и согласия. Всё осталось по-прежнему, но Густав-Адольф по совету Оксеншерны соблюдает осторожность.
Москва, вероятно заблаговременно проинформированная усилиями Русселя о содержании письма Густава Адольфа, не дожидаясь вербовки армии в Германии, 3 августа открыла против поляков военные действия на смоленском направлении и одержала первые победы. Головным полком армии командовал А.Лесли-младший. Смоленская война началась. Историк Ключевский замечает, что в истории русской армии до сих пор никогда ещё не было столько исключительно русской пехоты, обученной на немецкий манер, и огневой поддержки, которые имела армия воеводы Михаила Шеина. Русское 40-тысячное (по другим данным – 60-тысячное, по сведениям В.О.Ключевского – 30-тысячное) войско, включавшее в себя 10 полков немецких, шведских, английских, бельгийских и французских наёмников (всего 16.000 человек)[18] со 160 пушками выглядело внушительно, но царь и патриарх серьёзно относились к противнику и очень надеялись на германское наёмное войско, призванное напасть на Польшу с запада и оттянуть на себя часть польской армии. Планы «русского Ришелье», патриарха Филарета, по мнению Д.Норрмана, были далеко идущими. Москва хотела не только отвоевать свои земли, но и отодвинуть границы государства далеко на запад и получить достойное место в европейской политике.
Л.Мавиус весть о начале Смоленской войны повёз с собой к Русселю. Его не отпускали из Москвы, пока не прибыла ответная грамота Густава Адольфа. На другой день после её прибытия курьер навсегда покинул Москву и пределы России. «Передают, что, по словам солдат, их царь после Бога больше всего надеется на Ваше Королевское величество», — писал Ю.Шютте Густаву Адольфу 18 сентября.
Объявление о начале Смоленской войны стало кульминационной точкой деятельности на московском направлении и, вероятно, всей жизни Ж.Русселя. В письме, которое Мавиус привёз ему из Москвы, кроме изъявления благодарности, содержался наказ «о государевых делах» — о согласовании русско-шведского договора. Уже 13(23) сентября Руссель посылает в Москву нового гонца — француза Жана де Вержье, который, кроме важной военно-политической информации, повёз текст русско-шведского договора. Этот текст без всяких изменений был включён в наказ боярину Б.И.Пушкину, отправленному вскоре царём к королю Швеции с «Великим посольством».
Руссель сообщал в Москву о том, что он подыскал на роль главнокомандующего иноземными войсками под Смоленском хорошего кандидата – Кристьяна Анхальтского и просил принять в русскую службу французского инженера-фортификатора Давидя Николя. Из Москвы Русселю ответили, что главнокомандующий пока не требуется, а вот Д.Николя просили срочно прислать под Смоленск. Что и было сделано.
Последний раз Руссель появится в России в 1633 году. Он приплывёт в Архангельск на голландском корабле, будет с почётом принят царём, а потом с немногочисленной свитой проследует в Турцию.
Великое Посольство Москва начала готовить ещё в июне 1632 года, очевидно, во время пребывания в Москве Русселя. Тогда же был принят план начинать войну в конце лета. «Открывая военные действия», — пишет Поршнев, — «русское правительство, несомненно, преследовало не только военные цели, но и цель оказать давление на шведского союзника: успешное для России начало войны поставило бы Швецию перед угрозой оказаться не при чём, побудило бы Швецию поспешить с заключением формального договора, принять русские условия…Поход под Смоленск мыслился как первый акт, как демонстрация, после чего надлежало ждать договора со Швецией и удара по Речи Посполитой с запада».
Москва направляла не два посольства, как предлагал шведский король, а одно, снабдив его и необходимой суммой денег на вербовку армии, и полномочиями на подписание договора. 28 августа (8 сентября) 1632 года была подписана верительная грамота послу боярину Борису Ивановичу Пушкину, боярину Григорию Горихвостову и дьяку Михаилу Неверову. Определялся состав и штат посольства в количестве 32 человек. Сначала штат посольства был намечен в количестве 70 человек, но Ю.Мёллер перед своей смертью успел рекомендовать этого не делать. Даже и утверждённый состав Великого посольства привёл рижского губернатора Ю.Шютте в необычайное волнение: казна города была пуста! Понадобилось вмешательство самого Густава Адольфа, чтобы губернатору были выделены деньги на приём русских дипломатов.
А потом в подготовке и отправлении посольства наступила пауза — вероятно, ждали с черновым проектом текста договора Мавиуса. В Москве считали необходимым сначала неофициально окончательно согласовать проект с «великим послом» Густава Адольфа, т.е. с Русселем, а потом уж трогаться в путь. Вышло так, что пришлось ждать и Ж. де Вержье. Текст наказа послам в последнюю минуту был спешно переписан, и в него был вклеен текст, привезенный, наконец, от Русселя. Соответственно было задержано наступление русской армии на Смоленск. Оно сдерживалось и позже в ожидании оформления договора со Швецией, что с военной точки зрения было большой ошибкой, ибо поляки воспользовались этой заминкой для укрепления крепостных стен Смоленска.
В преамбуле наказа Великого Посольства говорилось об истории русско-польских противоречий со времён Бориса Годунова и перечислялись положения, которые должны были быть положены в основу русско-шведского соглашения:
а) взаимное обязательство о ненападении;
б) взаимное обязательство совместно «стоять на общих своих недругов» — польского короля в первую очередь и косвенно — германского императора;
в) исключение сепаратного мира или перемирия с противником;
г) «праведный и добрый раздел и рубежи с поляками по достоинству и по удобности царского величества»[19];
д) оказание содействия Густаву Адольфу в приобретении польского трона.
В принципе, для короля Швеции в этих пунктах ничего нового не было, переговоры о них в разное время велись и с Монье, и с Мёллером, и с Русселем. Некоторые наши историки (О.Л.Вайнштейн) считали это соглашение весьма невыгодным для русской стороны, но в тот момент они были вполне реальными и необходимыми. Ставить вопрос о возвращении всех земель, включая и те, что находились в руках у шведов, было рано. Придёт время, и этим займётся Пётр Великий.
Само письмо Русселя Михаилу Фёдоровичу, которое привёз в Москву де Вержье, содержит весьма ценную информацию о событиях в Европе, Германии и Польше. Что касается последней, то Руссель сообщает царю о сути всей шведской политики в отношении Варшавы и позиции Густава Адольфа по вопросу переизбрания короля. Автор письма осознаёт, что шведский король недаром «увяз» в германских событиях, он видит в этом результаты происков определённой шведской партии и конкретно указывает на канцлера Оксеншерну, лифляндского губернатора Шютте и вообще всех тех шведов, кому выгодно держать короля в объятиях германских проблем. Не столько от имперского войска идёт помеха королю, пишет Руссель, сколько «от его же королевских людей, которые взбесились». Потому и надобно поставить во главе навербованного иностранного царского войска человека, который не дал бы им разворовать или поживиться за счёт царских денег.
Ж. де Вержье оставил в Посольском приказе собственное письменное сообщение, в котором, в частности, говорится: «Сверх того я вашему царскому величеству скажу, что все шведы господина великого посла (т.е. Русселя) ненавидят, потому что видят желанье и подвижность его к вашего царского величества службе и ко всему Российскому царству». Гонец Русселя рассказывает, что его господин проводит неустанную деятельность по продвижению интересов царя Михаила и короля Густава, он повсюду разослал своих представителей, но к самому королю пробиться не может – доступ преградил канцлер Оксеншерна. Руссель, по словам Вержье, дождётся великих русских послов в Кюстрине и вместе с ними поедет к королю Густаву.
В ответном послании царя Русселю содержатся высокие оценки его деятельности и просьба и впредь неустанно радеть в интересах России. С курьером ему послали царский подарок – соболей на 1.000 рублей и столько же для подарка Кристьяну Анхальтскому. Фактически Ж.Руссель был де факто оформлен на царскую дипломатическую службу. На последнем донесении Русселя московскому царю рукой патриарха Филарета сделана надпись, предназначенная для царствующего сына, в которой говорится о том, что придёт время, и государь российский должен будет вознаградить французского «князя» за все его старания, труды и промыслы на пользу России, «и николи служба его забыта не будет и памятна и славна вовеки».
…В сентябре Густав-Адольф окончательно решил двинуться в сторону Польши. 18(28) сентября он встретился с Оксеншерной и имел с ним длительную и трудную беседу. Канцлер продолжал настаивать на продолжении дунайского похода короля, конечной целью которого должно было стать взятие Вены, но король, вопреки этому, 5(15) октября пошёл на север. Канцлер провожал его до 24 октября (3 ноября), а потом вернулся во Франкфурт-на-Майне. 6(16) ноября 1632 года Густав II Адольф вступил в своё последнее сражение под Лютценом. Армия Валленштейна была разбита, но в этом сражении пал и король[20].
Великое Посольство через «бедную» Ригу не поехало, а выбрало окружной путь через Финляндию. Там в г. Нюслотте его и застала весть о смерти Густава Адольфа. Патриарх Филарет, узнав печальную весть о гибели шведского короля, установил для себя особый пост. Ю.Шютте пишет о том, что царь Михаил Фёдорович говорил о том, что охотно выкупил бы половиной своих княжеств жизнь короля Швеции. Русселя весть о смерти короля Густава застала в Померании. Он в глубоком трауре покинул Германию и перебрался в Голландию. В 1636 году он умрёт в Константинополе.
Шведско-руский союз рухнул вместе с королём под Лютценом.
Б.И.Пушкин стал собираться домой, но только 25 марта (5 апреля) 1633 года, получив новый наказ, тронулся в Швецию. Вероятно, в мае Великое Посольство было принято Государственным советом Швеции и представлено семилетней королеве Кристине. Переговоры с представителем Госсовета Швеции П.Банером закончились безрезультатно: русские не соглашались с новыми титулами Густава Адольфа (Густав Второй Адольф Великий), а Швеция от заключения союза с Россией отказалась под предлогом… невозможности нарушить перемирие с поляками. В октябре 1633 года Великое посольство вернулось в Москву с пустыми руками, поставив точку на активной прошведской (прозападной) деятельности патриарха Филарета и на русско-шведском союзе в целом.
Когда весть об этом дошла до русской армии под Смоленском, в рядах её возникло недоумение и уныние. Вскоре патриарх был отстранён от государственных дел и как-то уж очень скоропостижно скончался. В Москве возобладали сторонники польской ориентации, Турция и Крым против поляков не выступили, военные действия были прекращены, и в 1634 году между Россией и Польшей был заключён тяжёлый Поляновский мир.
Некоторое время спустя после отъезда Великого Посольства из Швеции канцлер Оксеншерна, находившийся в Германии, осознал свою ошибку в отношении союза с Россией и дал срочное указание в Стокгольм возобновить переговоры с Москвой. Пока Госсовет, не торопясь, обсуждал эту идею, Москва уже вышла из войны. Поляновский мир был мало выгоден России, но он тяжело сказался и на положении шведской армии в Германии: канцлеру пришлось оттягивать часть сил на прикрытие западных границ Польши и укрепление гарнизонов в Пруссии и Лифляндии. Узколобость преемников Густава Адольфа дорого обошлась шведам, и если бы не вступление в войну Франции, то шведов в Германии ждал бы крах.
Д.Норрман грустно замечает, что русская политика Густава Адольфа, продиктованная стремлением найти союзника в немецкой войне, не привлекла к себе должного внимания и не встретила понимания ни у современников, ни у историков. Решение короля заключить тесный союз с Россией явилось, по мнению Д.Норрмана, выражением его стремления заручиться надёжным союзником, который, благодаря своим неисчерпаемым ресурсам, мог бы во многих отношениях облегчить бремя участия Швеции в Тридцатилетней войне и в значительной степени ослабить её врага — Польшу. Король чувствовал себя в европейском окружении всегда одиноким. Переживи он Лютценскую битву, пишет Д.Норрман, и восточно-русская политика Густава Адольфа стала бы определяющей. В последние дни своей жизни король разочаровался в своих протестантских союзниках и всё больше склонялся к мысли побыстрее уйти из Германии.
К сожалению, этим планам не суждено было сбыться. А.Оксеншерна, заявивший о том, что он станет верным исполнителем всех предначертаний покойного короля, на русский аспект смотрел весьма скептически, а потому планам Густава Адольфа не суждено было сбыться. Мудрый, осторожный, хитрый и опытный канцлер, тем не менее, не шёл ни в какое сравнение со своим монархом ни по широте и непредвзятости взглядов, ни по исторической прозорливости, ни в распознавании истинной пользы для своего государства. Он смотрел на вещи сугубо со своей «шведской колокольни» и не мог преодолеть своей «учёной ограниченности».
Вместо того, чтобы оставить на своих границах врага, обиженного условиями позорного Столбовского мира, Швеция могла бы получить искреннего и надёжного союзника, которого она не нашла да и потом не найдёт среди европейских держав. Швеции представился шанс смягчить русскую рану, нанесённую ею же в период Великой Смуты, но он остался неиспользованным. Стокгольм предпочёл высокомерную, великодержавную мину благородному, великодушному жесту.[21] Через семьдесят лет петровская Россия восстановит справедливость, но уже на своих условиях.
Никто не мешал А.Оксеншерне осуществить русско-немецкий проект царя Михаила и без короля Густава Адольфа – все подготовительные мероприятия и согласования были уже сделаны. Но в Стокгольме посла Пушкина встретили холодно, и продолжать работу над соглашением короля Густава и царя Михаила под различными благовидными предлогами отказались. Боярин Б.И.Пушкин, выражая недовольство русской стороны таким исходом переговоров, заявил, что если бы царь не начал войны с поляками, то половина их вступила бы в войну со шведами на стороне кесаря, а вторая – вторглась бы в Лифляндию. Члены Госсовета многозначительно смолчали – крыть аргументы Пушкина было нечем.
В начале главы мы вскользь упомянули о положительном вкладе России в шведскую победу в ходе Тридцатилетней войны.[22] Следуя Б.Поршневу, попытаемся доказать это на конкретных примерах. Зададимся, к примеру, такими вопросами: почему Густав Адольф, быстро заняв померанский плацдарм, практически целый год стоял на месте и не двигался вглубь Германии и почему осенью 1632 года он после триумфальных побед в юго-западной Германии неожиданно снова вернулся в северо-восточную? Чем объясняется этот, по названию историков, «зигзаг молнии»?
Хорошо известно, каким опасным противником для себя считал Польшу король Густав. После Альтмаркского перемирия Речь Посполитая осталась неразбитой. Мог ли шведский король не опасаться её теперь, когда отдался другой войне? Шведские историки признавали, что поскольку силы Швеции были связаны в Германии, её внешняя политика должна была определяться необходимостью обезвреживания Польши на востоке. Если это так, то достаточно ли весóм был московский фактор и способен ли он был обезвредить опасную для Густава Адольфа Польшу?
Шведский историк Н.Анлунд тоже считает, что Польша оставалась главным врагом Швеции, и что король Густав рассматривал Россию как «веский политический фактор», но не больше. Той же точки зрения придерживается швед К.Вейле. В их представлении, все инициативы Густава Адольфа — переговоры с Б.Габором, интриги в Константинополе П.Страссбурга, обмен посольствами с крымским ханом, попытки направить запорожских казаков на поляков, расшатать внутренние устои в самой Речи Посполитой и дипломатическое наступление в России, — всё это можно поставить в один ряд. Но все ли эти планы и акции были равноценными? Ведь в конечном итоге осуществился только один из них – русско-польская война 1632-34 г.г.
На момент вступления в войну с германским императором король Густав уже имел известие от А.Монье о том, что царь дал обещание вскоре начать войну с Польшей. В серьёзности замыслов царя Михаила король, вероятно, также убедился в результате информации, полученной позже от А.Лесли. Всё это проясняло политические горизонты короля. А между тем, заключая Альтмаркское соглашение, он далеко не был уверен в том, что оно будет гарантировать неучастие Польши в войне на стороне императора, поэтому шведы включили в соглашение о перемирии пункт о продолжении переговоров с Польшей при посредничестве бранденбургского курфюрста. Это означало, что Густав Адольф в самом тяжёлом для Швеции варианте предусматривал пойти на любой мир с Сигизмундом III. Это было летом 1629 года. А 8(19) апреля 1630 года король направляет канцлеру записку, в которой пишет, что не видит никакой надобности в переговорах с Речью Посполитой, даже если бы Сигизмунд отказался от претензий на шведский трон. С этого времени мир с Польшей Густав Адольф считает даже вредным! Понятное дело: связанная войной с Москвой, польско-литовская республика не сможет ударить в тыл шведам. Да и Москва тоже будет связана войной с Варшавой. Больше королю ничего не было нужно.
Так почему же шведская армия, оседлав Померанию, долгое время оставалась на месте? Да потому что Москва, не добившись ещё окончательного согласия османов[23] на совместные боевые действия, отсрочила начало войны с поляками на 1632 год, и Густав Адольф опасался уходить вглубь Германии и подставлять свои тылы для возможного военного нападения поляков. Но как только Москва начала сосредотачивать свою армию под Смоленском, шведская армия сразу вышла в поход в южном направлении.
Совершив поход вглубь Германии, достигнув берегов Рейна и Дуная, Густав Адольф остановился на полпути к Вене и, вопреки совету Оксеншерны, поспешил вернуться на северо-восток. Зачем этот зигзаг? А затем, что король был обеспокоен неблагоприятно складывавшимися внешнеполитическими обстоятельствами. Немецкий историк Г.Дройсен указывает на сгущение туч на всех европейских горизонтах – во Франции, Англии, Дании и Голландии, но ни словом не обмолвился о польской опасности. А Густав Адольф думал о ней постоянно. На какое-то время король успокоил канцлера своим походом на юго-запад Германии, но время отсрочки начала Смоленской войны кончалось, русские сосредотачивали свою армию на своих западных границах (об этом королю писали Й.Мёллер и А.Лесли-младший и докладывал Руссель), поэтому надо было подтягивать шведскую армию к западным границам Польши. Там назревали серьёзные события.
Так мало или много весил московский фактор на весах военной стратегии Густава Адольфа в Тридцатилетней войне?
Самым трудным вопросом, на котором и споткнулась дипломатия Швеции, оказался вопрос о двойном совместном ударе по Польше. Логика событий подсказывала шведскому королю, что для успешного ведения войны против императорских войск в Германии такой удар с запада на поляков был необходим. В результате наступления шведов с запада и русских с востока дело свелось бы к тому, что Густав Адольф получил бы польскую корону и контроль над Польшей, а Россия вернула бы себе украинские и белорусские земли, отнятые поляками во времена Смуты. Но Госсовет Швеции, канцлер Оксеншерна, губернатор Риги Шютте и др. думали иначе. Им было достаточно, чтобы Москва оттянула бы на себя часть польских сил и позволила бы шведам продолжить свои военные действия в Германии. Эгоизм снова возобладал над трезвым расчётом.
Противоречия между Густавом Адольфом и группой Оксеншерны во время войны оказались серьёзными: канцлер не верил в помощь России и не знал о тех суммах, которые король получал непосредственно сам от перепродажи русского хлеба на амстердамском рынке. Оксеншерна не понимал значения персидской торговли, о которой мечтал король. Канцлер до конца своих дней оставался в плену традиционных враждебных взглядов на Россию. Вот что он в 1615 году писал своему другу Делагарди: «Несомненно, что в русских мы имеем неверного, но вместе с тем могучего соседа, которому из-за его врождённых, всосанных с молоком матери коварства и лживости нельзя верить, но который вследствие своего могущества страшен не только нам, но и многим своим соседям, как мы это ещё хорошо помним»[24]. Видно нечистая совесть по поводу захваченных шведами русских земель водила рукой канцлера, когда он писал эти строки, но он остался верным этим представлениям до конца своих дней.
Противоречия между королём и его канцлером возникали и по вопросу отношения к Польше, к внутрипольским событиям, к миссии Русселя в Польше и России, не говоря уж о германских проблемах, но Густаву Адольфу удавалось их сглаживать и добиваться своего. После Лютцена в шведской политике возобладали взгляды и политика канцлера. И русско-шведские отношения снова пошли по традиционному конфликтному руслу.
Теперь только остаётся гадать о том, каковы были планы Густава II Адольфа на самом деле, и как выглядела бы Европа при объединённых силах и ресурсах московского царя и шведского короля. Во всяком случае, сообщает В.Тамм, всё указывало на то, что Густав Адольф, в отличие от своего канцлера, относился к союзу с Москвой со всей серьёзностью и сделал уже первые шаги навстречу царю Михаилу. Кажется, шведский король всеми фибрами своей чувствительной и пылкой души чувствовал, что претворение его планов в Германии рано или поздно наткнётся на мощное сопротивление западных держав, и что в этой ситуации совместная русско-шведская победа над Польшей принесла бы ему несомненные преимущества. Смерть короля прервала плодотворные шведско-русские переговоры и не позволила осуществить его грандиозные замыслы.
[1] Россия уже в 1628 году вела переговоры с турецким послом греком Фомой Кантакузином о совместных действиях против Польши, и Б.Ф.Поршнев предполагает, что результаты переговоров могли потом стать достоянием французского посла Сези в Константинополе.
[2] А.Монье был не первым голландцем, служившим на дипломатическом поприще королю Густаву. В 1616-1617 г.г. в Москве находился голландец Исаак Масса, поставлявший шведам сведения разведывательного характера. Заслуги его перед Стокгольмом были так велики, что король Густав пожаловал ему в 1624 г. дворянство. А.Монье дослужился до чина подполковника, потом перешёл на гражданскую службу, стал членом правления Торговой компании Швеции и отвечал за экспорт меди за границу. После выполнения свой миссии в России стал губернатором Грипсхольма, комендантом Передней Померании, комиссаром артиллерии, а в 1634 г. перешёл на саксонскую службу.
[3] В своих внутренних документах шведы называли Михаила Романова «великим князем».
[4] Т.е. представителя.
[5] Когда Сигизмунд III в конце XVI века взошёл на польский трон, в Республике имелись многочисленные и разветвлённые лютеранские общины. Протестантизм пустил в Речи Посполитой глубокие и прочные корни. Начавшиеся потом по инициативе короля гонения на лютеран и политика недопущения лютеран к государственным постам привела к описываемому нами времени почти к полному окатоличиванию населения, и контрреформация в Польше практически уже закончилась.
[6] Профессор Н.Анлунд утверждает, что канцлер фактически торпедировал польскую политику Густава Адольфа и действовал на грани измены.
[7] Т.е. несогласными с властью.
[8] По некоторым сведениям, брат Русселя был известным лютеранским проповедником в г.Седане. Сам Ж.Руссель, получил широкое гуманистическое и богословское образование и в качестве доверенного лица вождя французских гугенотов герцога
Рогана был направлен в Восточную Европу, чтобы содействовать сплочению там всех антикатолических сил.
[9] Кардинал Ришелье, заинтересованный, по мнению Б.Ф.Поршнева, в использовании московского фактора в интересах шведско-польского примирения, кроме упоминаемого здесь посла де Курменена направил в Москву — уже под эгидой трансильванского князя – ещё двух своих соплеменников – Талейрана и Русселя. В этом же русле замыслов кардинала следует, вероятно, рассматривать и активность Ж.Русселя, предложившего свои услуги Густаву-Адольфу. Ришелье, таким образом, получал полный контроль за действиями и царя, и шведского короля. В пользу этой версии говорит то обстоятельство, что Ш.Талейран по пути в Москву проговорился о том, что послан в Трансильванию, Турцию и Россию французским королём.
[10] Патриарх К.Лукарис выдвинул план объединения кальвинистской и православной церкви, которому, по сведениям Б.Поршнева, сочувствовал патриарх Филарет. Внезапная и малопонятная смерть Филарета в 1633 году и отстранение его от государственных дел накануне Смоленской войны, возможно, объясняется разоблачением его «еретической» деятельности.
[11] Отметим, что идея вербовки для царя в Германии армии была отнюдь не лишена реальных оснований. В Германии, как мы уже упоминали в другом месте, не было недостатка в наёмниках, готовых за деньги служить любому монарху.
[12] Ю.Ульрих, рижский дворянин, бургграф, доверенное лицо и агент губернатора Ю.Шютте.
[13] Ср. В.О.Ключевского: «Возвратившийся из плена отец правителя, возвышенный до патриарха и второго государя, твёрдой рукой взялся за государственные налоги, не обращая внимания на то, какие лица будут у бояр».
[14] Александр Лесли, сын английского генерала Александра Лесли, уже давно состоявшего на службе у короля Швеции. Лесли-старший был выдающимся военным деятелем времён Тридцатилетней войны, дослужился до звания фельдмаршала шведской армии, а потом был сподвижником О.Кромвеля в Англии. Он был одним из руководителей обороны Штральзунда и организации высадки шведской армии на Рюгене. Лесли-младший приехал в Россию по личной рекомендации самого Густава Адольфа и внёс большой вклад в организацию «иноземного строя» русской армии и боевых действий в Смоленской войне.
[15] О каком слиянии церквей идёт речь, не понятно. Б.Ф.Поршнев считает, что речь шла о проекте соединении в одну церковь православия с кальвинизмом, автором которой был константинопольский патриарх Кирилл Лукарис.
[16] Татарское посольство в финансовом отношении было подготовлено из рук вон плохо, по прибытии в Швецию у них кончились деньги, одежда истрепалась, а арабские скакуны чуть не издохли. Шведам пришлось брать их на содержание, одевать, кормить и на свои деньги отправлять в Германию. Пока они находились в пути, король погиб в битве под Лютценом.
[17] Шведское представительство, размещалось в нынешнем Шведском тупике за зданием нового МХАТа, в т.н. шведском подворье, открытом в связи с Тявзинским 1595 года и Столбовским 1617 года мирными договорами, где с июля 1629 находилась миссия-гостиница шведских купцов. В 1634 году дипломатическая миссия была разгромлена и полностью разграблена вооружённой толпой, и Катарина Стопиа вернулась в Швецию, где её работа в Москве получила высокую оценку. Прибывший на смену ей посол Петер Крусебъёрн представлял Швецию с 1634 по май 1647 года. Шведское подворье просуществовало до 1874 года, пока Россия и Швеция не договорились о передаче в свою собственность шведского подворья в Москве и русского подворья в Стокгольме.
[18] Полковник А.Лесли командовал немецким пехотным и русским кавалерийским полками, полковник Дж. Дуглас – английским кавалерийским, полковник Я.Шэрле – немецким кавалерийским, полковник Х. фон Дам – русским полком. Полковник русской армии получал 500, подполковник – 200 риксдалеров в месяц (соответственно 250 и 100 рублей).
[19] Русские требования распространялись на присоединении к России украинских и белорусских земель и на возвращение русских территорий, захваченных поляками во времена смуты. Размеры претензий в данном случае территориально перекрывали успехи войны с поляками, достигнутыми двадцать с лишним лет спустя согласно Андрусовскому миру.
[20] В обстоятельствах гибели Густава Адольфа много неясного. Б.Поршнев высказывает предположение о том, что он погиб от руки своих. В упомянутой выше записке Вержье князю И.Б.Черкасскому от 2(13) ноября 1632 года говорится, что польские иезуиты распространили на сейме слух о гибели короля Швеции, будто бы раненного под Ингольштадтом и вскоре скончавшегося под Нюрнбергом. Слух этот, подчёркивается в записке, распространяется так старательно, что живёт до сих пор, а его опровержение было чревато опасностью для жизни.
[21] Кстати, на вербовке германской армии шведы могли приобрести большие финансовые дивиденды – по некоторым подсчётам шведских историков, король планировал заработать на своём проекте до 130.000 далеров в месяц или до полутора миллиона риксдалеров в год. Это была огромная сумма, о которой шведская казна могла только мечтать.
[22] Своеобразный вклад в мясорубку Тридцатилетней войны вносили и отдельные подданные царя Михаила Фёдоровича. В октябре 1631 г. тайная служба царя расследовала дело трёх польских лазутчиков, посланных гетманом Александром Гонсевским, в частности, для связи со своей агентурой в Москве. В качестве лазутчиков поляки использовали бывших русских стрельцов Ивашку Солдата, Карпушку Серпянина и Ивашку Смольянина. В ходе следствия выяснилось, что Ивашка Солдат ещё во времена Великой Смуты попал в плен к шведам, был вывезен в Выборг, где несколько лет служил работником у некоего Нильса Асерсона (Андерссона?), потом вместе с братом хозяина, капитаном шведской армии, уехал во Францию и, прожив там 4 года, был завербован в шведскую армию. Во время лифляндского похода Густава Адольфа Ивашка попал в плен к полякам, долгое время жил и работал в Вильно, затем был переведен в Смоленск на строительство укреплений города, а в 1629 г. вместе с одним пленным шведом сбежал в Ригу, откуда он уже вернулся в Новгород. Ивашка Смольянин, уроженец Смоленска, ребёнком попал в литовский плен, проработал 16 лет у одного литовца и завербовался в армию императора. В составе армии Валленштейна принял участие в войне с датчанами, оттуда каким-то образом попал в армию Густава Адольфа, но снова очутился в польском плену. Аналогичной была судьба и Карпушки Серпянина.
[23] Турция в это время была связана войной с Персией.
[24] Цитируется по работе Д.Норрмана.