Триумф посредственности

Продолжаем публикацию очерков Б.Н. Григорьева на тему событий, предшествующих началу Первой Мировой. В этом материале речь пойдет о своеобразной английской политике. В настоящий момент уже вышла книга того же автора, в которой все опубликованные на сайте очерки присутствуют в виде отдельных глав. Она называется «Как делаются войны», ссылку см. ниже.

Как делаются войны — купить книгу в интернет магазине, автор Борис Григорьев — Ridero

Дуализм Лондона

Если бы можно было попытаться графическим способом или в математических формулах выразить всё многообразие желаний, чаяний, попыток, страстей, демаршей, телеграмм, депеш, нот, меморандумов, предложений и версий, произведенных европейскими столицами в июле 1914 года, то, по всей видимости, для упорядочения этой картины и придания ей хоть какой-то степени наглядности и логичности не хватило бы мощности современных компьютеров и усилий многих институтов, учёных, экспертов и программистов.

Историкам, пожелавшим добраться до истины, приходится продираться через дебри лжи и нагромождения фальсификаций и знакомиться с огромной массой противоречащих друг другу документов и версий. Дело в том, что значительная часть архивного и мемуарного материала, имеющего отношение к первой мировой войне, была фальсифицирована и искажена уже в момент его создания. Каждая из стран желала выглядеть миротворцем и сделать противную сторону агрессором.

При упоминании мирных инициатив мы часто упоминали Англию. Мы видели, что Петербург уповал на посредничество английского правительства в австро-сербском конфликте. Это объяснялось в первую очередь позицией мнимого нейтралитета Лондона, при которой английское правительство всячески не желало связывать свободу своих действий формальными соглашениями ни с одним из блоков.

До последнего дня июля Лондон относительно своей позиции на случай войны с Австрией и Германией оставлял своих союзников в Париже и Петербурге в «блестящем» неведении. Во-вторых, к середине 1914 года Англия значительно улучшила свои отношения с Германией и могла успешней всех говорить с ней о возникшей проблеме. Англо-германские переговоры относительно Багдадской железной дороги и раздела португальских колоний худо-бедно продвигались, а визит дружбы английской эскадры в Киль, несмотря на проигрыш английских моряков в футбольном матче, оставил у англичан самые приятные впечатления.

Появившиеся было в Берлине признаки беспокойства об англо-русских переговорах по заключению военно-морской конвенции были успешно «подавлены» и «нейтрализованы» выступлением Грея в парламенте, который просто опроверг факт этих переговоров. И, наконец, именно Англия, как самая сильная морская держава, могла оказать на Германию нужное давление – свидетельством тому была решительная позиция Лондона во время марокканского кризиса.

Типичный для политики Грея дуализм коснулся и миротворческого аспекта его деятельности. По соображениям сохранения добрых отношений с Германией он никоим образом не хотел оказывать нажим на Берлин, как от него требовал Сазонов. Но по соображениям сохранения России как партнёра по восточным делам и по союзу с Францией английский министр также был мало склонен оказывать давление на Петербург, чего от него требовал Берлин.

К тому же Грей, как и все члены правительства, в этот момент по уши был занят ирландским кризисом. От опустошительной гражданской войны Англию спасло лишь вступление в мировую войну. Англия была на пути к гражданской войне, и «сараевские» и континентальные проблемы касались английского правительства постольку поскольку. О серьёзности австро-сербского кризиса могли судить сам Грей, его заместители Кроу и Николсон, военный министр Халдэйн и морской министр Черчилль. Общественное же мнение ни в малой степени не интересовалось балканской «заварухой». Формальный выход правительства из «блестящей изоляции» ни в коей мере не затронул «антиконтинентального» менталитета рядовых англичан.

 До предъявления ультиматума 23 июля 1914 года в Лондоне, как, впрочем, и в остальной Европе, твёрдо верили в то, что эпизод в Сараево будет успешно разрешён. Ну, нельзя же было начинать войну из-за гибели двух людей, пусть даже самых высокопоставленных и наказывать всю страну за то, что в ней родились несколько террористов! Этой умиротворённости способствовали и действия Вены, призванные усыпить общественное мнение Европы и убедить его относительно своих «мирных» намерений.

К чести Грея следует отметить, что он был первым автором идеи прямых переговоров между Австрией и Россией. Он высказал её сначала русскому послу Бенкендорфу, а потом Бъюкенену буквально накануне вручения австрийского ультиматума сербам. Бъюкенен поделился ею с французским президентом Пуанкаре во время его визита в Петербург. Идея встретила совершенно неожиданное резкое возражение со стороны Человека-Войны. Он назвал её опасной.Любому человеку такая оценка показалась бы непонятной и странной: как может быть опасным предложение о том, чтобы Австро-Венгрия и Россия попытались бы мирно решить австро-сербский конфликт? Можно было представить, с каким удивлением смотрел Бъюкенен на Пуанкаре: уж не подвёл ли его слух?

Но Пуанкаре знал, что говорил: он всеми фибрами души жаждал этой войны, чтобы рассчитаться с «бошами» за поражение 1871 года. Человек-Война считал, что Антанта должна была противостоять Тройственному союзу как монолитная и нерушимая скала. Всякие примиряющие обе стороны попытки могли только ослабить Антанту изнутри и перечеркнуть его планы нанести центральным державам сокрушительное дипломатическое поражение. Всякий сепаратизм был вреден.

После такого афронта Бъюкенен, кажется, и не пытался довести предложение Грея до Сазонова, который в это время полностью «растворился» в наполеоновской личности президента французской республики. Сазонов склонялся к мысли об оказании совместного с Парижем и Лондоном давления на Вену, т.е. варианта, который был неприемлем для «дуалиста» Грея.

Таким образом, монолитности  внутри Антанты априори не было. Спустя два дня после отплытия французской государственной делегации из Петербурга Сазонов сам придёт к идее прямого диалога с Веной, но уже не с подачи Грея, а по подсказке германского посла Ф.Пурталеса.

 24 июля 1914 года австрийский посол в Лондоне граф Менсдорфф вручил сэру Грею ноту, в которой, согласно плану Берхтольда, Вена извещала европейские державы о вручении своей ультимативной ноты в Белграде. Реакция Грея на эту новость хорошо известна: Фэй пишет, что он был чрезвычайно взволнован и удручён перспективой развития событий в Европе, которая неизбежно вытекала и одностороннего и авантюрного акта Вены. Сэр Грей в это время находился не в самом лучшем расположении духа, потому что правительство было вплотную занято развязкой ирландского кризиса.

Первым делом Грей принял французского посла П.Камбона и немецкого посла князя К.Лихновского и предложил им свой план посредничества между Австрией и Россией силами четырёх держав: Англии, Италии, Франции и Германии. Камбон понял, что Франции готовится роль «умеренного успокоителя» России и высказал в этой связи своё скептическое мнение. Он предпочёл бы, чтобы посредничество было осуществлено между Австрией и Сербией, и чтобы Австрия отошла от некоторых своих требований к Сербии. По Камбону, роль умиротворителя, но уже в отношении к Австрии, должна была взять на себя Германия, но он обещал проинформировать обо всём Париж и о полученном ответе Грея проинформировать. Германия, в отличие от Франции, предложение Грея формально  приняла, и князь Лихновский уведомил об этом главу британского Форин Офиса.

25 июля, узнав от Бъюкенена, что Россия готовится к мобилизации (пока частичной), Грей своё предложение повторил Бенкендорфу и Сазонову. Реакция русского посла была скептической: он высказал опасение, что у Германии создастся впечатление, что Франция и Англия оставляют Россию наедине с опасностью. Так и не дождавшись ответа от Франции и убедившись в скептическом отношении к его предложению со стороны России, сэр Грей свою идею оставил. 

26 июля 1914 года положение в Европе не только не улучшилось, но и существенно осложнилось. Известия об этом, правда, до Лондона ещё не дошли, и в английской столице надежда на мирный исход конфликта на Балканах ещё не была потеряна до второй половины дня. Тем более что реакция на предложение Грея о посредничестве между Веной и Петербургом получило положительную оценку Берлина. Большинство членов правительства Англии на уикэнд уехали из столицы на природу.

Но с полудня субботы 26 июля лондонский горизонт стало затягивать тучами. Оставшийся в здании Форин Офиса сэр А.Николсон получил с континента отнюдь не радужные сообщения и забил тревогу: Австрия с Сербией начали подготовку к войне друг против друга, царь Николай санкционировал частичную мобилизацию русской армии, и в России начался период т.н. ползучей полной мобилизации. Из австрийской столицы посол Бансон сообщал, что война у всех на устах. Поступили сведения, что германский флот получил приказ концентрироваться у западного побережья Норвегии. Адмиралтейство в отсутствие своего шефа Черчилля разослало приказ по флоту не распыляться и собираться на базе в Портленде.

Грей понял, что настало время оказать «умиротворяющее» давление на Россию. Сохранение мира было важнее сохранения монолитности Антанты. Но он не сделал этого, а предложил Германии оказать давление на Австрию в том смысле, чтобы та умерила свои притязания к Сербии. Конечно, дуалистическая политика сэра Грея затрещала по швам — ему всё равно пришлось «высовывать» голову, но лучше было это сделать раньше, когда его об этом просил Сазонов. Тогда демарш Англии, несомненно, оказал бы на Австрию и Германию сдерживающее влияние. А теперь…

Теперь он сделал предложение о созыве Конференции послов, как это было сделано во время балканских войн 1912-1913 гг., ограничив, правда, её состав представителями четырёх держав: Англии, Италии, Германии и Франции. И задачи, и состав Конференции сильно отличались от ситуации двухлетней давности. Получался трибунал, стоящий из двух представителей Антанты и двух представителей Тройственного союза. Но всем было известно, что Италия уже заявила о том, что её членство в блоке центральных держав было несовместимо с его агрессивной политикой, а значит, Германия в «трибунале» должна будет противостоять трём державам. Одно только это обстоятельство оказалось неприемлемым для Берлина.

Новое предложение Грея фактически должно было свестись к попытке посредничества между Австрией и Сербией, т.е. повторяло предложение Франции, высказанное накануне её послом в Лондоне Полем Камбоном. Оно было поддержано лишь Италией, в то время как Германия заявила о том, что она склонна подождать результата начавшихся между Веной и Петербургом прямых консультаций. Кайзер Вильгельм, со своей стороны, идею Грея решительно отверг.

Англия «упорствовала» или «сохраняла лицо» до конца. 31 июля она якобы попыталась ещё раз остановить войну. Вечером этого триумфального для Германии дня посол Гошен пришёл к Ягову и выразил опасения по поводу последствий германской мобилизации. Он также довёл до сведения министра, что Лондон уже сделал запрос в Париже и теперь спрашивает Берлин: готова ли Германия соблюдать нейтралитет Бельгии? Ягов ответил, что на этот вопрос ответить не может. Он сказал, что бельгийцы допустили действия, который Берлин расценивает как враждебные: они осмелились задержать на железной дороге поезд с мукой, направлявшийся в Германию.

30 июля начальник оперативного управления английского генштаба генерал Г.Уилсон записал в своём дневнике: «Начинаю подозревать, что правительство хочет улизнуть (от своих обязательств по отношению к Франции, Б.Г.)» После этого Уилсон не поленился пойти к французскому послу Гамбону и посоветовать, чтобы Франция прервала дипломатические отношения с Англией в знак протеста против невыполнения принятых ею обязательств.

Таких генералов, которые бы за спиной своего правительства советовали представителю иностранной державы принудить страну к участию в войне, определённо не было ни в Германии, ни в России, ни во Франции, ни в Австро-Венгрии. Демократия в Англии давала генералам широкие возможности для самовыражения, даже если оно означало предательство. К счастью Уилсона, скоро началась война.

1 августа 1914 года во всех странах началась гонка по приведению армий в боевую готовность. Премьер-министр Герберт Генри Асквит (1852-1928) решил попросить короля Георга V (1865-1936) направить своему русскому кузену императору Николаю телеграмму с просьбой приостановить мобилизацию армии. По его мнению, именно мобилизация русской армии спровоцировала мобилизацию армии в Германии (!). Всю ночь Асквит с двумя своими подчинёнными работал над составлением текста личного обращения короля, а потом сели в экипаж и поехали в Букингэмский дворец. Георг V встретил премьера в халате. 1 августа  в 04.00 депеша полетела в Петербург.

Когда личное послание Георга V пришло в британское посольство, там находились Палеолог и Сазонов, приглашённые Бъюкененом на обед. Когда встал вопрос о формулировке ответа царя Николая II королю Георгу V, француз сразу взял инициативу в свои руки и настоял на формулировке, согласно которой русская мобилизация произошла в ответ на всеобщую мобилизацию в Австро-Венгрии. (Эта версия была тут же подхвачена в Париже Пуанкаре и Вивиани). Это не в полной мере соответствовало действительности, но в Лондоне в дефиците времени и в обстановке хаоса, суеты и паники сразу в этом разобраться не сумели. Палеолог испугался, что истинная оценка обстановки не позволит Англии вступить в войну. Ответ из Петербурга в Лондон ушёл после обеда 2 августа. Вряд ли в Лондоне кто подозревал, что он был в основном составлен послом Франции в Петербурге.

Германия предприняла атаку на французского министра юстиции Бенвеню-Мартена, исполнявшего в отсутствие не доплывшего ещё до Парижа Пуанкаре его президентские обязанности, с целью заставить Францию оказать сдерживающее влияние на Россию. Получался замкнутый круг: каждая из противостоящих друг другу сторон пыталась задачу умиротворения и сдерживания переложить на чужие плечи.

27 июля, в отсутствие министра иностранных дел Вивиани, плывшего на одном судне с Пуанкаре, Париж, наконец, дал согласие на первое предложение Грея о посредничестве между Россией и Австрией, но при условии, что прежде Германия окажет давление на Австрию. К этому же времени «прорезался» голос Сазонова из Петербурга: он просил Грея пока повременить со своим предложением, поскольку надеялся извлечь благоприятные результаты из прямых контактов с Веной.

Всё происходило замедленно, несогласованно и с большим опозданием, столицы и люди не успевали реагировать на обрушившиеся на них лавиной события и плелись в их хвосте. Никто не хотел сделать решительный шаг первым, для всех были важнее престиж и «монолитность союза», чем мир, а «непоколебимость суверенитета» и уверенность в своей правоте и  силе заслонили все трезвые аргументы.

И все зависели от почты и телеграфа, который в эти дни работал с большой перегрузкой. Одни только посольства и разведывательные службы гнали в свои столицы и обратно тысячи телеграмм. Когда рабочий день на телеграфе кончался, шифровки лежали до утра и ждали своей очереди.

Переговоры Петербурга с Веной

Как же проходили т.н. прямые переговоры между Веной и Петербургом? Так случилось, что с маневров в Красном Селе 26 июля Сазонов и Пурталес возвращались одним и тем же поездом и в одном и том же вагоне. Немецкий посол воспользовался случаем и уговорил Сазонова встретиться с Савари и обсудить с ним все вопросы в мирной спокойной обстановке. Уже вечером Савари посетил Сергея Дмитриевича на Певческом Мосту и имел с ним обстоятельную и дружескую беседу.

Министр извинился за то, что на последней аудиенции 24 июля вёл себя несколько возбуждённо и предложил отбросить в сторону личные, наносные моменты и предпринять попытку по-деловому обсудить создавшуюся ситуацию. Савари снова изложил официальную точку зрения Вены на конфликт с Сербией, признав, что он может повлечь за собой общеевропейский конфликт. Сазонов предложил Австрии смягчить или видоизменить некоторые свои требования к Сербии и сделать их не такими оскорбительными для чести и достоинства Белграда. Уже сейчас он находил, что семь пунктов австрийской ноты могли быть приняты Сербией без всяких оговорок, в то время как три остальные можно было бы перефразировать в ходе совместных прямых переговоров. Сазонов даже признался, что он не испытывает к сербам особой симпатии, и что Сербия является тяжёлым бременем для России, но в то же время Россия не может безразлично смотреть на то, как братский славянский народ подвергается несправедливому и грубому обращению.

Как альтернативу к смягчению напряжённости между обеими странами Сазонов предложил посредничество Италии или Англии. Савари согласился сообщить содержание беседы Берхтольду, а Сазонов попросил посла представить ему как можно быстрее то самое досье с материалами расследования сараевского убийства, с которым Вена обещала познакомить все европейские столицы. На этом расстались.

Даже из отчёта самого Савари виден резкий контраст в настроениях собеседников: дружелюбный тон разговора и искренеее желание русского министра уладить конфликт, и сдержанно-холодная, служебно-официальная позиция посла. Но не это было главным. Главным было то, что Вена не была настроена на конструктивный диалог, он был ей вреден и опасен, и Берхтольд боялся его, как чёрт ладана.

В этот же вечер Сазонов проинструктировал своего посла в Вене встретиться с Берхтольдом и попросить его снабдить Савари соответствующими инструкциями и полномочиями. Казалось, путь к прямым переговорам был открыт, их поддержали Германия, Франция и Англия. Вкратце инициативу Сазонова можно было сформулировать следующим предложением: «Заберите обратно свой ультиматум, и я гарантирую вам результат».

Но Берхтольд ввязываться в какие бы то ни было переговоры с Сазоновым не собирался. Он шёл избранным путём углубления конфликта с Сербией и на инициативу русского министра ответил грубым и неприкрытым отказом. В конце 28 июля Сазонову стало ясно, что Вена его предложение отвергла – об этом свидетельствовала начавшаяся бомбардировка Белграда. После этого шансов на мирный исход оставалось всё меньше и меньше. На них уже не хватало времени. События нарастали комом, и люди просто не успевали на них реагировать.

Получается, что все вели дело к войне, и любая страна, кроме России, могла бы в одиночку «пришпорить» роковое развитие событий. Предпринятая кайзером Вильгельмом запоздалая попытка оказать давление на Австрию и остановить роковой ход событий частью была торпедирована его канцлером Бетманом-Хольвегом вкупе с министром иностранных дел Яговым, частью – Берхтольдом в Вене, частью сорвалась из-за всяких технических накладок. А в общем эта инициатива появилась слишком поздно.

Рим и Ватикан летом 1914 года

                                 Когда между кошкой и собакой возникает дружба,

                                         то это не иначе как союз против повара.

                                                                                               Стефан Цвейг

Квиринал[1] осудил австрийский ультиматум Сербии, но не потому, что итальянцы так радели за справедливость и переживали за бедных сербов. У Рима были свои, старые соображения, позволившие премьер-министру А.Саландре сказать, что «не найдётся, пожалуй, ни одного вопроса, в котором интересы Италии совпадали бы с интересами Австрии».

Италию кардинальным образом не устраивало усиление роли Австро-Венгрии на Балканах, потому что она сама хотела играть там ведущую роль. Если старый её противник вышел бы победителем в этой войне, то Италия не могла бы стать прочной ногой на Адриатике и определять наравне с Францией и Англией политический климат в Средиземноморье. Консульта[2] устами своего министра Сан Джулиано прямо и открыто заявила германскому послу в Риме, что терпеть не может гегемонии Вены на Балканах Италия. Итальянский посол в Вене Аварна, ярый сторонник Тройственного союза, признавал, что победа Австрии «всегда была бы для Италии непоправимой катастрофой, чреватой роковыми последствиями для самого её существования».

Выходило, что участвовать в войне на стороне центральных держав итальянцам было невыгодно и вредно. Программа, которую ставил перед собой итальянский империализм, могла быть осуществлена только в результате столкновения с Австро-Венгрией. Когда дуалистическая монархия увязнет в войне с Россией, вот тогда можно будет вытеснить её из Балкан и отнять у неё пограничные территории. Подлинные интересы Италии требовали поражения своего союзника.

Статья VII договора о Тройственном союзе обязывала союзников обмениваться информацией о своих намерениях. Если же в силу каких-либо непредвиденных обстоятельств сохранение статус-кво на Балканском полуострове, на Адриатическом или Эгейском морях сохранить не удастся, и договаривающиеся страны будут вынуждены прибегнуть к оккупации, то этим мерам должны были предшествовать предварительные консультации сторон. Добавочный пункт этой статьи предусматривал, что любая экспансия на Балканах одной договаривающейся стороны должна была компенсироваться территориальными приобретениями другими заинтересованными сторонами. Это означало, что если Австро-Венгрия собиралась расчленить Сербию, то она должна была компенсировать свои сербские приобретения выделением Италии территорий в другом месте.

Поэтому Италия была в полном праве ожидать, что по поводу своего ультиматума Белграду Вена проконсультируется с Римом. Но Берхтольд этого не сделал: он боялся, что Италия, как и во время второй балканской войны, решительно выступит против войны и помешает его планам. Но больше всего он боялся, что Рим воспользуется добавочным пунктом к ст. VII союзного договора и потребует для себя компенсации. Италия потребовала бы себе Трентино, Вена была бы вынуждена отказать ей в этом, и союзник на самом раннем этапе войны присоединился бы к противоположному лагерю.

Берхтольд решил, что достаточно будет нагнать на итальянцев страха, и они покорятся обстоятельствам. Быстрая победа над французами и русскими заставит этих lazzaroni прикусить язык. Ведь Вена не требует от Рима военной поддержки или сотрудничества — достаточно будет, если итальянцы воздержатся от военных действий против своего союзника. Ну, а если отношения с Римом ухудшатся, том тем хуже для самих итальянцев.

Но такой логике решительно воспротивился Берлин. Там рассчитывали как минимум на благожелательный нейтралитет Италии и на удержание её в лоне Тройственного союза. Поэтому Ягов дал указание Чиршки заставить Берхтольда договориться с Консультой о компенсациях Италии. Берхтольд отбил атаку из Берлина, заявив, что он смотрит оптимистично на развитие событий и не допускает того, что Италия вероломно нарушит свои союзнические обязательства.

В самые драматические дни июля 1914 года Консульта хранила молчание, будто ничего не происходило, а Берхтольд, со своей стороны, никаких шагов тоже не предпринимал. Текст австрийского ультиматума Саландра и Сан Джулиано получили лишь 24 июля, т.е. день спустя после демарша в Белграде. Саландра потом вспоминал, что после этого «краска сразу же схлынула с наших лиц. У нас было предчувствие надвигающейся катастрофы».

Но бледность их была нарочитой, замечает В.В.Готлиб. Они давно ждали этого момента и готовились к нему. Информации о сгущавшихся на горизонте тучах поступало в Рим более чем достаточно. «В то время как правители Двуединой монархии стремились уклониться от применения компенсационной статьи договора о Тройственном союзе, правители Италии искали удобных путей, чтобы совсем ускользнуть из этого союза», — пишет Готлиб. И они нашли его в поведении Берхтольда: раз он не проинформировал Рим о намерениях Вены, то итальянцы могли считать себя свободными от всяких союзнических обязательств.

1 августа правители Италии приняли решение соблюдать «активный и бдительный» нейтралитет, а 3 августа оно было обнародовано.

Но Саландра и Сан Джулиано не только устранились от союзнических обязательств. Они также не имели ни малейшего желания участвовать в процессе сдерживания нарастающей опасности войны. Когда Лондон обратился к ним с предложением поддержать свою посредническую миссию, Рим ответил, что сделать что-либо было уже поздно. Риму была нужна война, потому что она давала шанс решить свои ирредентистские[3] цели. Война предоставляла Италии возможность половить рыбку в мутной воде и попытаться малой кровью увеличить размеры своей территории за счёт ослабших в войне стран Тройственного союза и Антанты.

Король Виктор Эммануил послал лицемерное послание Вильгельму II, в котором он писал, что casus foederis, предусмотренный условиями Тройственного союза, для Италии не наступил, и что Италия приложит все силы «для защиты законных интересов наших союзников и наших собственных». Прочитав это послание, кайзер написал против имени своего августейшего собрата: «Негодяй!»

И, конечно же, римская бомба взорвалась сразу, как только австрийцы начали войну с сербами: Консульта потребовала применения ст. VII Тройственного союза. Между Веной и Римом началась дипломатическая тягомотина, на Берхтольда стали давить его германские коллеги, чтобы он согласился на территориальные уступки Италии уже сейчас, в самом начале войны. Бедный любитель скачек стал уступать, что вызвало подозрение у австро-венгерских «ястребов», и скоро его «ушли» в отставку. Вместо него пришёл Буриан, калиф на час, ставленник Иштвана Тисы. Он пошёл Риму на уступки, но итальянцы требовали для себя всё больше и больше. Немцы послали бывшего канцлера Бюлова послом в Рим, чтобы защищать германские интересы, далеко не совпадавшие с интересами Габсбургов, и началась дипломатическая возня, которая остаётся уже за рамками нашего повествования.

Упомянем только, что Италия со своим «активным и бдительным» нейтралитетом продолжала метаться между воюющими лагерями до конца апреля 1915 года, шантажируя европейские столицы и пытаясь продать себя как можно дороже, пока, наконец, она, вопреки воле итальянского народа и конституции, не стала формальным членом Антанты. При заключении с нею формального договора Англия и Франция, понесшие тяжёлые поражения под Марной и Ипром, буквально выкрутили Сазонову руки, который пытался умерить притязания итальянцев в завязавшемся торге. Он хотел защитить интересы сербов и хорватов (именно на них у Рима разыгрался аппетит), но ему пригрозили отозвать своё согласие на допуск России к черноморским проливам.

Много грязи мы увидели при подготовке первой мировой войны, но история с присоединением Италии к Антанте, пожалуй, самая грязная в её истории.

Мы перечислили всех участников событий, непосредственно принимавших участие в подготовке мировой бойни. За кулисами остался ещё один если не непосредственный участник, то сильно заинтересованная сторона — Ватикан. Ватикан всегда находился в центре событий. Всё или почти всё, что происходило в Европе, а потом и вообще в мире, интересовало святых отцов. Они всегда смотрели далеко в будущее, тщательно планировали события, подбирали исполнителей своих предначертаний и никогда не скупились на деньги — чуть ли не главное средство для достижения своих целей. 

События 1914 года поставили Ватикан в щекотливое положение. Молодое итальянское королевство сильно урезало права католических вождей и ограничило их сугубо церковными делами. Квиринал категорически запретил папе и его кардиналам вникать в светскую жизнь Италии и вообще в других странах.

В августе 1914 года от воспаления лёгких скончался папа Пий Х, и весь мир спрашивал, почему он и сменивший его другой наместник Христа на Земле – Бенедикт XV — и пальцем не шевельнули, чтобы остановить новую голгофу. Вся антимилитаристская инициатива папы выразилась в заклинании(!) 8 сентября  ко всем католикам мира и их правителям «во имя спасения рода человеческого предать забвению свои расхождения». Что ж, они так и поступили: предали забвению свои расхождения и взялись за оружие.

Поскольку правители безудержно поклонялись в этот время Марсу, то Бенедикт XV посвятил себя другим заботам. Он предложил воюющим странам обмениваться негодными(!) к воинской службе военнопленными и заняться репатриацией некоторых групп интернированных гражданских лиц. Он также выступил за установление на фронтах перемирия на рождественские праздники. Но католики не вняли увещеваниям папы и с удивительным христианским усердием продолжали уничтожать друг друга, — не говоря уж о лютеранах и православных.

Бенедикт XV возносил молитвы о мире, но никоим образом не протестовал против войны. Римские папы были такими же правителями, как и другие в мире: у них были своя идеология и политика, свой государственный аппарат, свои банки и газеты, свои дипломаты и советники, так что ничто человеческое им тоже не было чуждо. Накануне своей смерти Пий Х выражал искреннее сожаление по поводу того, что Австро-Венгрия до сих пор не проучила как следует Сербию, а его кардинал и статс-секретарь Мери дель Валь безоговорочно одобрили сараевский ультиматум.

Ватикан, конечно же, объявил о своём нейтралитете – как же иначе могло быть, если его паства находилась по обе стороны линии фронта? Но был ли он на самом деле нейтральным? Ответ напрашивается отрицательный. Ватикан ненавидел Россию, Англия и Бельгия ему были безразличны, Франции он не доверял, а своих ближних – итальянских – католиков любить было тоже не за что. Оставались австрийцы и немцы – вот их-то Ватикан и записал в свои друзья и союзники.

С поражением России в войне Святой престол связывал надежды на исполнение давнишней своей мечты – распространение католической веры на Восток. Поэтому все симпатии Бенедикта XV были связаны с Австро-Венгрией и Южной Германией как главными оплотами католицизма в Европе. Царствующий Габсбург признал римского папу своим духовным отцом и отцом своих подданных и, главное, стал его покровителем в сугубо материальном смысле: денежные поступления из Австро-Венгрии были основной статьёй доходов Ватикана. Ключи к священной коллегии находились тоже в руках у Франца Иосифа, обладавшего исконным правом налагать вето на любого кандидата на папский престол. В 1903 году император наложил вето на избрание в папы кардинала-франкофила Рамполлы, а поскольку он не прибег к этому праву при избрании Бенедикта в 1914 году, можно сделать вывод, что тот рассматривался им как persona gratissima. Несмотря на все усилия Кэ д´Орсэ, продвинуть на папский престол французского кардинала так и не удалось.

Такая же небескорыстная дружба связывала Бенедикта и с Берлином. В Германии, которая по его мнению, должна выйти из этой войны победителем, он видел шанс получить обратно утраченные светские функции, которых его лишили свои итальянские «безбожники», и изменить «ненормальное положение главы церкви». Если раньше Ватикан сохранял влияние на светскую жизнь с помощью Франции, то почему эту роль не мог выполнить теперь германский рейх?

В самый разгар войны, в декабре 1914 года, в Мадриде началась возня с устройством мирной конференции, на которой следовало обсудить расширение светских полномочий папы. Важнее вопроса для Ватикана в этот период не оказалось. Папа уже готовил себе место на мирной конференции среди стран-победителей.


[1] Квиринал – итальянское правительство. 

[2] МИД Италии.

[3] Ирредентизм – националистическое движение в Италии, ставившее своей целью присоединение территорий соседних стран.

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Top Яндекс.Метрика