Этот очерк – выдержки из рукописи Б.Н. Григорьева «Причины первой мировой войны». Перенесёмся в Европу в лето 1914 год. Оставим за рамками данного очерка события, подтолкнувшие европейские державы к большой войне: Берлинский конгресс 1878 года, создавший основу для будущих обид и разногласий; первый и второй марокканский кризисы, Боснийский кризис 1908 года, итало-турецкую войну 1911 г., первую и вторую балканский войны и пр. и сразу перейдём к анализу событий, имевших место сразу после убийства 28 июня эрцгерцога Фердинанда в Сараево.
Хороша только полная правда. Полуправда ничего не стоит.
Стефан Цвейг
Сцена первая: Берлинская кухня
Для жителей Европы убийства коронованных особ были не такой уж и большой редкостью, так что мало кто из них связывал сараевское убийство с началом малой или большой войны. Так же восприняли это событие и не совсем обычные смертные люди. Георг V, король Англии, записал в свой дневник: «Ужасный удар для милого, старого императора». Парижская газета «Фигаро» беспечно писала: «Нет причин для беспокойства». Не слишком беспокоились по этому поводу и в Германии, и в России.
Германия в это время принимала у себя визит 2-й эскадры ВМС Англии под командованием адмирала сэра Джорджа Уоррендера. 23 июня эскадра из мощных новых боевых кораблей появилась на рейде Киля, основной военно-морской базы Германии. Когда утренний туман под лучами восходящего солнца рассеялся, то глазам английских моряков предстал берег, сплошь усеянный зрителями. Стаи мелких судёнышек и яхт бороздили тихие воды и кружили вокруг британских гигантов.
Британский адмирал прибыл с визитом на флагман германского флота «Фридрих Великий». 24 июня в Киле появился собственной персоной военно-морской министр Тирпиц, который, потягивая шампанское, на отличном английском языке рассказывал гостям о великом будущем германского флота. Потом двадцать один пушечный залп приветствовал прибытие в Киль кайзера Вильгельма. Пока его яхта «Хоэнцоллерн» огибала британский флагман «Георг V», на палубе которого выстроились шеренги матросов экипажа, Вильгельм II переодевался в мундир адмирала британского флота. Он поднялся на борт «Георга V» и принял участие в завтраке, устроенном в его честь адмиралом Уоррендером. В вазах на столах стояли цветы, а оркестр исполнял шедевры немецкой классической музыки.
Кайзер был «в своём элементе», шутил и интересовался, какими ругательствами пользуются в критических ситуациях английские моряки. Потом была регата. Именно в разгар морских гонок, когда Вильгельм был на борту своей быстроходной яхты «Метеор», спустя 3 часа после выстрелов Гаврило Принципа в Сараево, он услышал весть об убийстве австрийского эрцгерцога. Кайзер прочитал копию телеграммы об убийстве своего лучшего и, может быть, единственного друга. «Трусливое отвратительное преступление потрясло меня до глубины души», — протелеграфировал он канцлеру Бетман-Хольвегу, но отнюдь не подумал, что убийство означает войну. Внешне кайзер был спокоен и лишь спросил, не стоило ли в этой связи отменить регату.
Но не отменили. Праздник был подпорчен, однако гонки продолжились — нельзя же было портить настроение английским гостям! После неё германские офицеры, все в белом с золотым шитьём, пили в британских кают-компаниях виски с содовой, а англичане — немецкий шнапс. Потом все сошли на берег, где англичане показывали класс игры в теннис и футбол. После этого веселье переместилось на танцплощадки. Германское адмиралтейство раздаривало англичанам бесплатные железнодорожные билеты для посещения Берлина и Гамбурга. Никто из участников празднества не мог представить, что два флота были созданы для того, чтобы в скором времени уничтожать друг друга.
Адмирал Уоррендер разрешил немцам осмотреть всё, кроме радиорубки и контрольного отсека на мачтах. Немцы, следуя предупреждению своего военно-морского атташе в Лондоне Мюллера, не показали гостям ничего. Личный друг кайзера, пожилой лорд Брести — случайно или нет, никто не знает — забрёл в строго секретный док, где строились германские субмарины. Его арестовали и выпустили на свободу лишь к ужину.
Тем не менее, атмосфера продолжала оставаться вполне дружественной. Когда утром 30 июня британская эскадра покидала Киль, на германских кораблях реял сигнал: «Приятного путешествия».
Между тем смерть Франца Фердинанда стала «милостивым знаком благодати Божьей» не только для 74-летнего венгерского графа Ласло Сегени-Мариха, посла Австро-Венгрии в Берлине, но и для всей военной партии Дунайской монархии. Генерал Франц Конрад фон Гётцендорф вместе с министром иностранных дел Леопольдом фон Берхтольдом могли спокойно готовиться к объявлению войны с Сербией, но лучше всего, по мнению главного дипломата Дунайской империи, войну можно было начать без объявления, как это сделала в 1904 году Япония, напав на Россию. Им было нужно лишь заручиться поддержкой Германии, и в Берлин отправился статс-секретарь МИД Австрии Александр Хойос, ярый сербофоб и сторонник войны с Сербией. Он повёз с собой письмо императора Франца Иосифа, меморандум Берхтольда и устные инструкции относительно дальнейших действий союзников в отношении Сербии.
Примерно в это же время, 3 июля, Вильгельм II получил депешу своего посла в Вене Чиршки, в которой говорилось о настроениях в Австро-Венгрии и встречах посла с ответственными лицами венского кабинета. Чиршки добросовестно писал, что он предупредил их от поспешных и необдуманных шагов. На полях документа появился комментарий Вильгельма: «Кто уполномочил его делать это? Его это не касается, это дело сугубо Австрии. Если потом всё пойдёт кувырком, то они подумают, что Германия не хочет помочь. Чиршки должен прекратить все эти глупости. Сейчас самое время разобраться с сербами».
4 июля граф Сегени посетил статс-секретаря МИД Германии Артура Циммермана, который замещал министра Ягова, находившегося в собственной свадебной поездке. И Циммерман тоже добросовестно призвал посла к тому, чтобы Вена соблюдала чрезвычайную осторожность в своих требованиях к Сербии. Берлин ещё проявлял умеренность. Но уже на следующий день всё переменилось. Ещё утром 5 июля в Европе было мирная обстановка, а через несколько часов, когда в Берлине появился Хойос, горизонт стало затягивать грозовыми тучами всеобщей войны. 5 июля 1914 года стал роковым днём.
Первым делом Хойос отправился к своему послу графу Сегени, просидевшему на этом посту целых 22 года. Граф немедленно связался с кайзером и получил от него приглашение на завтрак в Новый Дворец в Потсдаме. Перед тем как сесть за стол, Сегени вручил кайзеру и письмо императора Франца Иосифа, и приложенный к нему меморандум Берхтольда. Вильгельм II прочитал оба документа с большим вниманием. За завтраком кайзер сообщил своё мнение, которое было воспринято в Вене как сигнал к началу шантажа против Сербии. Завтрак в резиденции германского кайзера 5 июля стал пунктом отсчёта до начала войны.
Заглянем в послание Франца-Иосифа.
«Нападение на моего бедного племянника – это прямой результат русской и сербской панславянской пропаганды, целью которой является ослабление Тройственного союза и разрушение моей империи», — писал под диктовку Берхтольда человек, который жаловался на то, что никак не мог умереть и который принял известие об убийстве племянника как небольшое недоразумение. – ««…Кровавый акт не является работой одинокого индивидуалиста, а хорошо организованным заговором, нити которого ведут в Белград. Хотя, может быть, невозможно установить причастность сербского правительства, никто не сомневается, что его политика объединения всех южных славян под флагом Сербии является хронической опасностью для моего дома и моей территории. Сербия должна быть устранена как политический фактор на Балканах…»
Меморандум Берхтольда представлял собой отчёт об австрийской политике на Балканах, составленный ещё до сараевского убийства. Он был призван показать Берлину, насколько прозорливы были прогнозы Вены в отношении Сербии. В нём говорилось, что Россию и Францию следовало теперь считать врагами Габсбургской монархии, а Италию и Румынию – потенциальными предателями, которые вот-вот перейдут в лагерь противника. Сербию, до сих пор «невинную собачку на русском поводке», документ малевал в самых грозных тонах как агрессивное и опасное государство, представлявшее главную опасность для огромной империи. Меморандум венчал вывод о том, что выстрелы в Сараево были логическим завершением того развития, которое Вена спокойно наблюдала на протяжении последних лет.
5 июля, когда Хойос сидел за столом с кайзером Германии, император Франц Иосиф принимал у себя ещё одного сербофоба, начальника генштаба австрийской армии Конрада фон Хётцендорфа. В ходе беседы с ним император сокрушался о том, что смерть забыла о нём. Начальник генштаба поинтересовался у монарха, как поведёт себя Германия, если Австрия начнёт войну с Сербией. Тот ответил, что именно это сейчас выясняет А.Хойос в Берлине.
— Если Германия ответит, что она на нашей стороне, Ваше Величество, мы можем начинать войну против Сербии? – настаивал генерал.
— Да, в таком случае мы начнём войну, — безмятежно произнёс Франц Иосиф.
В это время в Потсдаме кончили завтракать, и Вильгельм II выразил мнение о том, что, если Сербия подвергнется нападению Австро-Венгрии, в Европе начнётся всеобщая война. Поэтому, добавил кайзер, ему необходимо проконсультироваться с канцлером. Впрочем, добавил он, чтобы успокоить гостей, если дело примет серьёзный оборот, то можно сообщить в Вену, что Австрия может рассчитывать на помощь Германии. Он был уверен, что канцлер Теобальд Бетман-Хольвег будет того же самого мнения. Тем более, улыбнулся он, Россия к войне ещё не готова. Но с наказанием сербов тянуть не следовало — нужно действовать быстро.
Австро-Венгрии нужны были Сербия и Салоники, а Германии — Константинополь и черноморские проливы. На пути претворения этих планов в жизнь стояла Россия. В таком случае, вперёд на Россию! И 5 июля осторожный «голубь» Циммерман превратился в кровожадного «ястреба» и первым встал в один ряд со своим кайзером. За ним последовало всё правительство. Что же произошло? А вот что: Циммерман получил обратно депешу Чиршки с пометками кайзера. Об этом свидетельствует лондонский посол Лихновский, разговаривавший с Циммерманом перед своим отъездом в Англию.
После приёма Сегени и Хойоса кайзер позвал к себе адъютанта генерала фон Плессена, начальника своего военного кабинета генерала фон Дюнкера и военного министра генерала фон Фалькенхайна и проинформировал их как о миссии Хойоса, так и о содержании беседы с ним. Генералы дружно поддержали своего кайзера: с сербами тянуть не стоит, а Россия, по их мнению, за них не вступится, как это уже было в 1908 (Боснийский кризис) и 1912 году (2-я балканская война). Всё ограничится локальным балканским конфликтом. И кайзер демонстративно отправился в морское путешествие на своей яхте отдыхать в норвежских шхерах.
В 18.00 того же рокового 5 июля 1914 года состоялось совещание у канцлера Бетман-Хольвега. Но что мог решать на этом совещании канцлер, если всё за него только что решил Вильгельм? Кайзер только для проформы сказал австрийцам, что посоветуется с канцлером, но на самом деле он посоветовался с военными и получил их безоговорочную поддержку.
Бетман-Хольвег представляется в немецкой историографии этаким невинным агнцем, не имевшим к войне никакого отношения. Его рисуют отчаявшимся, сломленным, полным угрызений совести человеком, которого несправедливая судьба в 1914 году поставила во главе германского правительства. По их описаниям, это — канцлер-голубь, глубоко гуманный человек, оказавшийся беспомощным в лавине событий, обрушившихся на него и оказавшихся сильнее его, несмотря на все честные попытки предотвратить войну. Это враги Германии извратили образ Бетман-Хольвега, говорят эти историки. В частности, эти враги «придрались» к неудачно сказанной им фразе о том, что гарантия нейтралитета Бельгии – это всего лишь клочок бумаги. Эту фразу бедный канцлер, якобы, произнёс в порыве отчаяния перед лицом неотвратимых событий.
Но как, спросим мы вместе со шведским историком Я.У.Ульссоном, можно совместить образ «голубя» с тем, что он накануне войны поставил свою подпись под целым рядом документов, которые сделали бы «честь» любому хищному «ястребу»? Речь идёт о целях Германии в этой войне, целях далеко идущих, агрессивных. Но на этот случай у Бетмана есть другие адвокаты: они стали называть его «немецким Гамлетом» или философом-фаталистом, считавшим войну неизбежной.
Попытаемся посмотреть на германского Гамлета-фаталиста более внимательно. Совещание с кайзером Вильгельмом 5 июля мемуарист Бетман-Хольвег окружил плотной дымовой завесой. Он пишет, что все его участники из кожи лезли вон, чтобы предупредить развитие конфликта Австрии с Сербией, но не упоминает ни слова о совещании генералов у кайзера сразу после беседы с Хойосом и Сегени. Почему? Да по той простой причине, что он, до того как Хойос и Сегени появились в Потсдаме, уже ознакомился с меморандумом своего австрийского коллеги Берхтольда, взял с собой Циммермана, встретился в парке с Вильгельмом и высказал ему свои соображения! Так что канцлер в своих мемуарах, мягко говоря, лжёт, когда пишет, что был поставлен кайзером перед свершившимся фактом. Вот почему кайзер был так уверен в том, что канцлер поддержит его во всём, что он наобещал австрийцам — канцлер уже поддержал его. Так что Бетман-Хольвег не был философом или Гамлетом, он вместе с Вильгельмом нажимал на педали войны, поощряя австрийцев к немедленному и решительному выступлению против неугодных сербов.
Тогда немецкие историки пускаются на новые уловки и утверждают, что кайзер Вильгельм дал Сегени и Хойосу заверения не в военной, а в дипломатической поддержке Австро-Венгрии. Согласиться с этим утверждением – это всё равно, что признать кайзера окончательным глупцом или слепцом. Но Вильгельм II таковым не был, он отлично понимал, что речь идёт о войне, для чего и вызвал сразу после этого своих генералов. Когда он говорил Сегени и Хойосу о том, чтобы австрийцы действовали немедля, то не имел же он в виду, чтобы Вена поторопилась с посылкой вербальной ноты Белграду!
Итак, один человек поставил на карту судьбу мира в Европе, судьбу своего народа и рейха, а другой человек подыграл ему, и дело было решено. И напрасно потом пропагандисты стран Антанты утверждали, что 5 июля 1914 года в Берлине проходило совещание Коронного совета берлинского правительства (Kronrat), на котором якобы злые дяди-немцы вместе со своим кайзером решили вопрос о мировой войне. Ничего этого не было!
Да, кронрат в Потсдаме, конечно, состоялся, был оформлен и протокол — как же иначе! Но его участники ничего не решали, а только почтительно присоединили свои голоса к тому, что уже было решено в Потсдамском парке и на встрече кайзера с австрийскими дипломатами. Коронный совет не запросил мнения ни у своих послов, представлявших Германию во всех столицах Европы, ни самого министра иностранных дел Ягова, наслаждавшегося медовым месяцем. Да и зачем? И так всё было ясно.
Вернувшийся с аудиенции в Потсдаме Хойос снова встретился с Циммерманом. Произошёл обмен мнениями, в ходе которого австриец развил план Берхтольда относительно судьбы Сербии после её поражения. Без всяких дипломатических уловок Хойос заявил о разделе Сербии между Австро-Венгрией, Болгарией и Албанией. Но Циммерман лишь мило улыбнулся и сказал, что Германии это мало касается, и что решать этот вопрос должна Австро-Венгрия.
После этого «обмена» Хойос и Сегени, обсудив впечатления от прошедшего дня, выразили удивление по поводу удивительной благожелательности и безоговорочной немецкой поддержки. Они были настроены на многодневные и тяжёлые переговоры – по всей видимости, они находились ещё под впечатлением увещеваний посла Чиршки, но оказалось, что достаточно было одного слова Вильгельма, чтобы весь государственный аппарат дружно выразил свою солидарность с Веной.
18 июля фон Ягов проинформировал своего посла в Лондоне Лихновского о том, что Германии следовало готовиться к войне. Австрия, писал министр, является единственным нашим союзником, и по соображениям внутренней и внешней политики Германии нужно сделать её сильной на Балканском полуострове. Россия ещё не готова воевать, но скоро она вооружится, создаст сильный флот в Балтийском море и станет грозным противником Германии. Тогда война станет неизбежной. «Мне не нравится превентивная война, но если представится возможность, мы не должны её упустить», — закончил он своё строго конфиденциальное и личное письмо Лихновскому.
После войны мемуаристы Вильгельм II, Бетман-Хольвег и Ягов напишут о том, как они были удивлены слишком жёсткими требованиями Вены по отношению к Белграду, с которыми они ознакомились уже 22 июля. И им Европа поверила – уж больно в унисон, без всяких отклонений прозвучали эти «откровения». Но как пишет швед Я.У.Ульссон, все трое просто врали. Они начали лгать и замалчивать информацию ещё в те июльские роковые дни и продолжили беззастенчиво врать после войны. Тогда им нужно было создать для Германии алиби, а после войны – позаботиться о своём имидже. На самом деле они знали всё и не только знали, но и своими руками создавали базу для этого.
10 июля Чиршки встретился с Берхтольдом. Министр только что вернулся с аудиенции от Франца Иосифа и посвятил посла в детали своей беседы с императором. Уже на следующий день кайзер Вильгельм и Бетман-Хольвег с Яговым ознакомились с отчётом Чиршки об этой беседе: Франц Иосиф просил своего министра иностранных дел поблагодарить германское правительство за оказанную солидарность и поддержку в намерениях Австрии относительно Сербии и выразил согласие с мнением Берлина о том, что действовать против Сербии нужно было уже сейчас. Император чётко и ясно выразился, что это было мнение берлинского кабинета! Ни Ягов, ни кайзер Вильгельм, прочитавшие отчёт Чиршки, никак не отреагировали на это высказывание австрийского императора – они были согласны. Впрочем, кайзер не удержался и написал на полях, что, мол, давно пора было тебе, старому дураку, понять эту простую истину! Но никакого возражения против авторства идеи!
Берхтольд в беседе с Чиршки изложил свой взгляд на то, как следовало Вене реагировать на события в Сараево. Он сказал, что ему было бы «неприятно» столкнуться с готовностью сербов пойти на удовлетворение всех условий ультиматума – ведь тогда не будет никакой войны! Министр спросил посла, как, по мнению Берлина, должна была бы выглядеть австрийская нота Сербии.
Берлин своё мнение изложил с большой радостью. Прямо на полях депеши Чиршки появилась резолюция Вильгельма о том, чтобы потребовать от сербов возвращения Австрии Нового Базара, который Вена во время боснийского кризиса 1908 года отдала Сербии. «Вот им и заваруха!», закончил он свой «полевой» комментарий и поставил в конце восклицательный знак. Напротив абзаца, в котором Чиршки докладывал о жалобах Берхтольда на упрямство венгерского премьера Тисы, кайзер написал: «Идиотизм!» Неясно только, кого из двух он имел в виду.
Итак, никаких возражений относительно содержания будущей австрийской ноты Сербии со стороны берлинского кабинета не последовало. Наоборот: Берлин продолжал понукать и подхлёстывать австро-венгерскую «лошадку». При этом в своих мемуарах Вильгельм нагло пишет, что об австрийском ультиматуме он узнал из норвежских газет! Ему в своих поствоенных «откровениях» вторят «ничего не знавшие» Бетман-Хольвег и Ягов, вслед за своим кайзером оставившие отпечатки своих пальцев на уличающем их документе.
Молодожён Ягов не замедлил проинформировать Чиршки о реакции кайзера Вильгельма на его депешу от 10 июля и попросил выяснить о дальнейших шагах Австро-Венгрии: ведь 5 июля Хойос вроде бы говорил о том, что Австрия планировала расчленить Сербию? Только, предупредил Ягов, сделать это надо осторожно, но так, чтобы у австрийского правительства не создалось впечатления, что Германия каким-либо образом ограничивает инициативу Вены.
16 июля Чиршки телеграфировал Ягову и доложил о благоприятной оценке венским кабинетом немецкой подсказки насчёт «заварухи». А 21 июля Ягов принял Сегени и снова, сославшись на высказывание Хойоса, спросил посла, как обстоит дело с планами расчленения Сербии. Это была ещё одна подсказка к «заварухе: мол, ребята, что вы там тянете резину!
И ещё один след оставили германские зачинщики войны в эти июльские дни. Статс-секретарь МИД Германии Циммерман 18 июля встретился с баварским послом в Пруссии[1] Вильгельмом Шёном и, базируясь на отчётах Чиршки, посвятил баварца в развитие последних событий, в том числе в содержание австрийского ультиматума. Он рассказал Шёну, что если Сербия ультиматум отвергнет, то начнётся война. Циммерман до того разоткровенничался с Шёном, что озвучил даже заготовленное Берлином алиби: мол, кайзер уплыл в норвежские шхеры, а военный министр с адмиралом Альфредом Тирпицем и начгенштаба армии генералом Хельмутом Мольтке отправились на отдых в Швейцарию специально, чтобы Европа не подумала об их причастности к войне.
Если бы даже не было отчёта Шёна в Мюнхен о беседе с Циммерманом, то сохранился отчёт Чиршки из Вены от 18 июля, так что Бетману никак было не уйти от ответственности. Чиршки проинформировал канцлера Германии: «Берхтольд выражает надежду, что Сербия не примет требования Австро-Венгрии, а дипломатическая победа приведёт лишь к неопределённости, которую абсолютно никаким образом нельзя будет использовать».
В мемуарах же канцлер утверждает, что ознакомился с австрийским ультиматумом лишь 23 июля и был, якобы, страшно удивлён его содержанием!
Сцена вторая: Венский пирог
Österreich, du edles Haus,
Steck deine Fahne aus,
Lass sie im Winde wehen,
Österreich muss ewig stehen![2]
Я.Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка»
До сих пор Леопольд Берхтольд на своём посту не совершил ничего выдающегося, зато теперь он приковал к себе внимание миллионов и миллионов людей не только в своей стране, но и далеко за её пределами. Наконец-то, пробил и его час, и он войдёт в историю! Свидетели событий 1914 года отметили, что после убийства в Сараево с австрийским министром иностранных дел что-то произошло. Если раньше он к своим обязанностям относился «спустя рукава», был апатичен, почти безразличен и полностью зависел от советов и мнений своих сотрудников, то теперь он вдруг преобразился, стал проявлять инициативу, вмешиваться во всё и решать дела по собственному усмотрению.
На первых порах он сдерживал пыл генерала Хётцендорфа и просил его с «заварухой» немного подождать, поскольку внешние обстоятельства ещё не позволяли осуществить нападение на Сербию. Не было полной ясности о том, какую позицию займут Германия, Италия и Румыния. Во-вторых, венгерский премьер-министр Иштван Тиса выступил против всяких военных акций, опасаясь выступления на стороне Сербии России. Да и общественное мнение ещё не было готово к этому.
Но вот во вторник 7 июля в Вену вернулся Хойос и первым делом поспешил обрадовать Леопольда Берхтольда радостным известием: немцы посоветовали немедленно ударить по сербам и подтвердили готовность драться и против Франции, и против России.
Берхтольд, казалось, был доволен, но не до конца. Переубедить Франца Иосифа ему не составило большого труда — уже в день возвращения Хойоса из Берлина он навестил императора в его резиденции в Ишле и получил согласие действовать решительно. Его беспокоил теперь Иштван Тиса.
По версии американского историка С.Б.Фэя, венгр подготовил свой план урегулирования конфликта на Балканах, стержневым пунктом которого было привлечение на сторону Тройственного союза Болгарии и Турции при нейтрализации Румынии[3]. Тисе тоже удалось получить на свои предложения согласие императора и самого Берхтольда. На их базе Берхтольд даже составил меморандум для союзников в Берлине, но всё это было до знаменательного совещания 5 июля 1914 года в Потсдаме. Теперь на руках у Берхтольда было обещание безусловной поддержки Берлина. Но Тиса всё равно настаивал на созыве совещания правительства Австро-Венгрии, чтобы обсудить создавшееся положение.
7 июля Берхтольд такое совещание – Коронный совет — созвал. Перед тем как начать его, он встретился с обоими премьер-министрами: Тисой и Штюргкхом. Перед ними выступил Хойос и доложил о результатах своей поездки в Берлин. Тиса был возмущён: он сказал, что Хойос превысил свои полномочия, обсуждая с Циммерманом войну Австро-Венгрии с Сербией как решённое дело и не получив на это согласия Венгрии. Берхтольд занервничал: ведь это он дал Хойосу неограниченные полномочия! Но, не моргнув и глазом, он тут же переложил всю ответственность на своего заместителя. Хойос защищался, и совет превратился в неприглядную склоку.
На совете, кроме упомянутых лиц, присутствовали министр финансов и главноуправляющий Боснией-Герцеговиной Леон Билинский, военный министр Александр фон Кробатин и начальник генерального штаба К. фон Хётцендорф. Хойосу поручили вести протокол. Берхтольд выступил с резюме о последних событиях. Он сказал о необходимости неотложного искоренения «революционного гнезда» в Сербии, указал на благоприятствующую этому обстановку – безусловную поддержку Германии и неготовность к войне России, а также проинформировал о «коварных» планах России объединить вокруг себя все балканские страны, в том числе и Румынию, и призвал предупредить эти планы военным выступлением против Сербии.
Вниманию Совета был представлен также проект ноты сербам. Авторами ультимативной ноты были бывший посол в Сербии и большой ненавистник сербов граф Йохан Форгах фон Гюмес-унд-Гакс и Александр Музулин фон Гомирье[4]. Сами фамилии, непривычные даже для западноевропейского уха и глаза, свидетельствовали о «блеске и нищете» Габсбургской империи. Музулин писал, Форгах оттачивал термины, а потом по тексту простым карандашом правил Берхтольд. К цели шли медленно, день за днём, от страницы к странице, пока не получили приемлемый, по их мнению, вариант. Они перебрали несколько версий текста, и с каждой версией условия ультиматума становились всё жёстче и суровее.
Черновой вариант австрийской ноты отталкивался от официального заявления Королевского пресс-бюро Сербии, сделанного сразу после сараевского убийства. В нём правительство Сербии высказывало осуждение убийства эрцгерцога и обещало сделать всё возможное, чтобы успокоить антиавстрийские и антигабсбургские элементы в Сербии. Авторы ультиматума написали, что это заявление сербов «было совершенно неудовлетворительным для монархии». Карандаш Берхтольда потребовал соблюдения в Сербии обязательств по международному праву, прекращения антигабсбургской и великосербской пропаганды и роспуска некоторых организаций. Этим же карандашом было сформулировано и невыполнимое для сербов требование: позволить австро-венгерским следователям расследовать нити заговора против эрцгерцога, ведущие в саму Сербию.
Пока ещё Берхтольд надеялся, что расследование обстоятельств убийства эрцгерцога даст ему необходимый материал для предъявления «обоснованных» требований Сербии, но сколько он ни ждал этих материалов из Боснии, они так и не пришли. Того, что он 13 июля получил из Сараево от Фридриха фон Визнера, шефа юридического отдела МИД Австрии, специально отправленного в Сараево для сбора нужных доказательств, было явно недостаточно. Ф.Визнер добросовестно доложил, что причастность сербского правительства к великосербской и антиавстрийской пропаганде очевидна, а вот доказательств причастности официального Белграда к убийству эрцгерцога и к антигабсбургской пропаганде не было. Единственным утешительным моментом на этом мрачном фоне были выводы Визнера о том, что в ультиматум Сербии можно было вставить требования о прекращении контрабанды грузов и товаров через сербско-боснийскую границу, об увольнении пограничников, виновных в пропуске на территорию Боснии трёх террористов из Сербии и о привлечении к ответственности железнодорожника Цигановича и майора Танкосича.
Так что, австрийские полиция, следствие и правосудие со своей задачей не справились. Истинная подоплёка сараевского убийства, как мы уже знаем, станет более-менее ясной только через много лет, да и то не в полной мере. Это очень раздражало Берхтольда, но ничего поделать было нельзя. Пришлось прибегнуть к другим аргументам, аргументам силы. Их предоставили коллеги из Берлина.
На Коронном совете снова выступил Тиса, и снова он выразил своё несогласие с Берхтольдом. Начав войну против Сербии, сказал он, монархия выставит себя перед Европой как агрессор, и все балканские страны, за исключением, может быть, Болгарии, выступят против Австро-Венгрии. Но какую помощь можно ждать от такого хилого союзника, как Болгария? По его мнению, нужно было предъявить Сербии жёсткие требования, но так, чтобы Австро-Венгрию нельзя было обвинить в том, что они невыполнимы, а в случае их невыполнения – поставить Белграду ультиматум. Если Сербия пойдёт на сотрудничество, это уже будет большой дипломатической победой Вены. Но ни при каких обстоятельствах монархия не должна стремиться к уничтожению Сербии как государства, потому что это спровоцирует решительность России сражаться не на жизнь, а на смерть. Он, Тиса, как венгерский премьер-министр, принципиально против аннексии славянских территорий. И вообще: с какой стати Германия решает вопрос о том, когда Австро-Венгрии начинать войну против Сербии?
Выступление было сильным, но Тиса оказался в одиночестве. Остальные участники совещания дружно набросились на него и стали доказывать противоположное. Берхтольд сказал, что дипломатические победы над Белградом не дадут ничего существенного. Штюргкх заявил, что нужно действовать, пока немцы согласились поддержать австрийцев. А вдруг они передумают? Билинский поддержал Берхтольда в том, что сербы дипломатического языка не поймут, и что по отношению к ним нужно продемонстрировать силу. Берхтольд поспешил подвести результаты дискуссии и заявить, что все участники единодушно пришли к выводу о том, что сербский вопрос должен быть решён быстро – мирными или военными средствами.
Тогда Тиса опять взял слово и сказал, что требования к Сербии должны быть сформулированы жёстко, но так, чтобы они не были восприняты как невыполнимые. И никаких территориальных завоеваний за счёт Сербии! Хойос честно и аккуратно занёс в протокол предложенную Тисой и принятую всеми участниками совещания формулировку о том, что требования к Сербии должны быть по возможности «далеко идущими и чтобы они не мешали радикальному решению в форме военного вмешательства». Протокол совещания подвергся «критической» редакции Берхтольда, так что эта формулировка приняла следующий и окончательный вид: «Сербии должны быть предъявлены совершенно неприемлемые требования, так чтобы война была неизбежна». И.Тиса предпринял робкую попытку оставить дверь открытой для мирного урегулирования конфликта, а Берхтольд плотно её захлопнул.
Трудно сказать, кто у кого учился жульничать: Берхтольд у Бетман-Хольвега или наоборот, но ясно одно: они в этом деле друг друга стоили. Берхтольд происходил из австрийской баронской семьи, но одновременно являлся венгерским помещиком – в Венгрии у него было имение. Со временем он превратился в настоящего венгра и, по словам Альбертини, вёл себя как венгр в квадрате. Он держал конюшню и увлекался скачками, и никакие события в мире не могли его отвлечь от скачек.
Как дипломат он был ленив, но чрезвычайно «удобен». Если кто-то на Балльплатц[5] ставил перед ним проблему, он нажимал кнопку звонка и вызывал соответствующего чиновника, который и готовил ответ на поставленный вопрос. Император Франц Иосиф хотел иметь на посту министра иностранных дел послушного человека. Барона не воспламеняли бредовые идеи начгенштаба или членов военной партии, у него не было политических амбиций, он не исповедовал какую-либо идеологию и не мечтал ни о «блестящем будущем габсбургской монархии», ни о её утверждении на Балканах. Он не любил итальянцев, но ничего не имел против сербов. Будучи послом Австро-Венгрии в С.-Петербурге, он удивлялся, почему его министр иностранных дел Эренталь так раздражал Россию своим отношением к Сербии. Его интересовали лошади, женщины, литература и английская мода – совсем в стиле канцлера Меттерниха. Самым лучшим комплиментом для него было, если кто-то принимал его за английского лорда. Он и выглядел, как оскар-уайльдовский лорд-шалопай Алджернон, который хотел быть серьёзным.
Когда Франц Иосиф предложил Берхтольду пост министра иностранных дел, тот стал отказываться и говорить, что эта работа ему не по плечу.
— Но у меня нет никого другого, — вздохнул император.
Убийственность этого аргумента решила дело.
Австрийский публицист Каннер описывает Берхтольда как «покладистого и внешне приятного» человека, «в душе злобного и обманчивого, с поверхностными взглядами и безответственного в делах…Колеблющийся в своих решениях и непостижимо невежественный, он относился к своей работе как к второстепенному занятию, менее важному для него, нежели одежда или беговая дорожка на ипподроме».
Один работавший вместе с ним в Петербурге австрийский дипломат указывает на его слабую волю и робость. Каждый подчинённый мог навязать ему своё мнение, так что он болтался как маятник между здравыми идеями и воинственными, кровожадными импульсами. Его внешний вид – холодный, благородный и слегка наивный – казалось, позволяли видеть в нём того самого циничного режиссёра, который спланировал первую мировую войну.
Но внешний вид обманывает. Нет, Леопольд Берхтольд таковым не был. Это была обычная посредственность без всяких убеждений. И именно это оказалось роковым и опасным для Австрии и Европы. Ведь до этого он не сделал ничего полезного для своего государства. Черногория и Сербия демонстрировали самостоятельность и завидную антигабсбургскую активность, но Берхтольд и пальцем не пошевелил, чтобы как-то обезопасить империю от дальнейшего развала. Он почти не работал со своими союзниками Румынией и Италией. Пост министра иностранных дел, судя по всему, раздражал его и навевал скуку.
В июльские дни 1914 года он разным лицам высказывал самые различные и противоречившие друг другу взгляды. Перед «ястребом» Конрадом фон Хётцендорфом он выглядел нерешительным и колеблющимся. После сараевского убийства он предложил потребовать от Сербии уволить в отставку своего министра полиции, что привело начгенштаба в неистовство: Сербию следовало стереть с лица земли, а этот осёл предлагает убрать её министра! Но одновременно Берхтольд демонстрировал резкость и принципиальность по отношению к венгерскому премьер-министру И.Тисе, выступившему против войны. Именно Берхтольду удалось уговорить венгра согласиться с её необходимостью. Впрочем, министр внушал венгру то, что втолковал ему генерал фон Хётцендорф.
Тиса станет потом первой жертвой венгерской революции 1918 года. Его убьют за то, что он способствовал развязыванию войны. Это было не совсем так, но и «голубем» он тоже не был[6].
Уже 14 июля Тиса посетил германского посла Хайнриха фон Чиршки и заявил ему, что вопреки прежним своим взглядам он полагает, что «монархия должна со всей решимостью доказать свою жизнеспособность и покончить с нетерпимой ситуацией на юго-востоке». «Покончить с нетерпимой ситуацией» означало войну.
— Вместе мы можем уверенно смотреть в будущее, — согласился Тиса с немцем.
Вильгельм II, прочитав отчёт Чиршки о встрече с «бунтарём» Тисой, восхищённо написал на полях: «Какой человек!»
И действительно: какой человек! В начале июля он доказывал в докладе Францу-Иосифу, что «использовать сараевское убийство для того, чтобы рассчитаться с Сербией…, было бы роковой ошибкой», а 14 июля – уже призывал покончить с нетерпимой ситуацией!
Первые две недели июля берлинский кабинет настойчиво и непрестанно оказывал на габсбургское правительство давление. Чтобы «подстегнуть» австро-венгров к решительным действиям, берлинский кабинет пустил в оборот версию о «непригодности» своего союзника (Bündnisunfähigkeit). Когда австрийский посол в Белграде генерал Гизль фон Гизлинген, вызванный для консультаций в Вену, встретился с Чиршки и стал рассказывать ему о том, что Вена должна была теперь дождаться расследования сараевского эпизода сербским правительством, то Чиршки, только что получивший нагоняй от своего берлинского начальства за «вредную умеренность», сказал ему, что если «вы и это проглотите, то вы ни на что не пригодны, и Германии придётся искать себе другого союзника».
Это затрагивало честь Дунайской монархии. Даже ленивому Берхтольду стало ясно, что что-то надо предпринимать.
— Если у нас нет другого повода, то мы теперь не можем отступать из-за Германии, — заявил он 10 июля Конраду фон Хётцендорфу.
И вот после 14 июля руки развязывались полностью. Тиса сдал свои «мирные» позиции, теперь можно было приступать к практическим действиям. И вот что примечательно: если до 14 июля Берхтольд постоянно консультировался с Берлином и держал своих немецких коллег в курсе своих замыслов и шагов, то с 15 июля, он отгородился от них стеной молчания и стал игнорировать все их советы и рекомендации. Причина? Очень простая: он боялся, что союзники помешают ему сделать то, что он задумал. Поэтому он проинформировал Ягова и Бетмана в целом о том, какие шаги предпримет Вена по отношению к Белграду, но о деталях планируемого ультиматума предпочёл не говорить.
Ягов, к примеру, советовал ему собрать достаточно доказательств о вредной атиавстрийской пропаганде сербского правительства, чтобы ответные действия Вены в глазах европейской общественности выглядели солидными и обоснованными. Результаты расследования должны были быть, по мнению германского министра иностранных дел, опубликованы, прежде чем австрийское правительство предъявиило бы своему противнику ультиматум. Берхтольд же поступил прямо наоборот: т.н. досье австрийские дипломаты представили Европе уже после того, как ультиматум был вручён по назначению.
Берлин настоятельно призывал Вену уладить свои недоразумения с Римом, поскольку итальянское правительство не могло согласиться с тем, что вину за покушение на эрцгерцога, совершённое кучкой юнцов, бездоказательно перекладывали на сербское правительство. Но Берхтольд и этот совет проигнорировал, ссылаясь на то, что итальянцы допустят утечку информации и навредят принятому плану действий.
Было оставлено без внимания и требование Тисы о том, чтобы Австрия заявила об отсутствии у неё претензий на сербскую территорию.
В воскресенье 19 июля в Вене снова собрался Коронный совет. Европа бурлила, волновалась и была наполнена всякого рода слухами, поэтому совет собрался в доме у Берхтольда в обстановке строжайшей секретности. Протокол на сей раз не вёлся. Участники совещания снова обсудили проект ноты сербам и вопросы мобилизации армии. Мобилизацию австро-венгерской армии была намечено начать в ночь с 25 на 26 июля. Ультиматум Сербии должен был быть вручён в четверг 23 июля в 17.00, а ответ на него сербы должны были дать не позднее 17.00 субботы 25 июля, т.е. ровно через 48 часов.
Ранее, во втором варианте ультиматума, пункт о расследовании заговора против Франца Фердинанда в Сербии Вена стала дополнительно требовать от сербского правительства подавления великосербской пропаганды, увольнения со своих постов всех сербских чиновников, которые занимались такой пропагандой, и роспуска военизированной патриотической организации Народной Одбраны. В третий вариант добавили единственное слово «безоговорочный» — в том смысле, что все условия ультиматума сербы должны были принять безоговорочно. Слово это должно было произнестись устно при вручении ноты. При невыполнении хотя бы одного пункта ультиматума по истечению 48 часов австро-венгерский посол и весь его персонал покидали Белград, что на дипломатическом языке означало разрыв межгосударственных отношений, а в той, конкретной ситуации было равнозначно объявлению войны. Вот этот вариант и был принят членами Коронного совета 19 июля 1914 года на дому у Берхтольда.
На заседании Коронного совета 19 июля обсудили в общих чертах и цели войны. «Какая же война без завоевания территорий?» — таков был лейтмотив рассуждений всех его участников, кроме одного: Тиса по-прежнему придерживался мнения о недопустимости расширения монархии за счёт сербских территорий.
Это обстоятельство, нерешительность характера или то и другое подвигли Берхтольда на «миролюбивый» подвиг, не ясно. Однако он на целых три дня задержал официальное информирование немцев об окончательном варианте ультиматума сербам. Немцы воспользовались потом этим для подтверждения своего алиби и обвинения своих бывших союзников во лжи.
Как бы то ни было, основные события пошли по избранному Берхтольдом варианту. Уже 12 июля он проинформировал Конрада фон Хётцендорфа о том, что ультиматум будет вручён сербам 23 июля. Раньше было нельзя: надо было дождаться завершения расследования сараевского покушения и сбора урожая зерновых в Австро-Венгрии. Но это был лишь предлог: расследование ничего не дало и не могло дать, а «уборочная» уже завершилась. На самом деле Берхтольд ждал, когда французский президент Раймонд Пуанкаре отбудет с официальным визитом в Россию, а на обратном пути окажется в Стокгольме — между Петербургом и Парижем. Вот в этот момент и должен быть вручён сербам ультиматум. Таким образом, ни главы Франции и России, ни их министры иностранных дел не смогут проконсультироваться между собой по такому важному и срочному делу.
Чтобы немцы не подумали, что он спасует и подведёт союзников, Берхтольд был вынужден специально объясниться со своими берлинскими коллегами. В Берлине и на самом деле очень нервничали и боялись, что в последнюю минуту любитель скачек обманет их или струсит и побоится взять на себя ответственность.
Но не струсил. Не подвёл. Не побоялся.
На заседании Коронного совета Берхтольд в качестве главного аргумента в пользу войны привёл «нервозность Берлина». Первым делом послали текст ноты с ультиматумом в Белград, чтобы он лежал там наготове. Потом копии ноты разослали в самые важные посольства Австро-Венгрии, включая Петербург. В прочих столицах копию ноты австрийские послы должны были вручить местным правительствам утром 24 июля.
Сцена третья: Таинственные пируэты «Бороды»
Жизнь отнимает у людей слишком много времени.
Лев Станислав Ежи
За четыре дня до сараевского эпизода король Сербии Пётр передал регентство среднему сыну Александру, что должно было способствовать преодолению правительственного и парламентского кризиса, вызванного противостоянием правительства с подпольной «Чёрной рукой» и офицерским корпусом сербской армии, возглавляемыми Д.Димитриевичем.
Когда премьер Никола Пашич узнал об убийстве Франца Иосифа, он сказал:
— Это нехорошо. Это означает войну!
И лёг в постель, чтобы хорошенько поразмыслить над случившимся.
Русский посол Николай Гартвиг произнёс: «Боже сохрани, если это окажется серб!» и пошёл доигрывать партию в бридж. Под сербом он имел в виду убийцу эрцгерцога.
Когда австрийский временный поверенный 1 июля поинтересовался у генерального секретаря МИД Сербии Груича, какие меры после сараевского убийства приняло сербское правительство, тот ответил, что «до настоящего момента никаких мер принято не было, поскольку дело никакого касательства к сербскому правительству не имеет». Впрочем, Белград соблюдал необходимый декорум приличий: отменил на Видов день все празднества, осудил в прессе сараевское преступление, заявил о готовности помочь правосудию, но никаких расследований по этому поводу не инициировал.
Нет надобности говорить о том, что сербская пресса и общественность не проявили подобного «лицемерия» и высказывали своё удовлетворение случившимся. Так что Н.Гартвиг, сообщавший министру Сазонову о том, что Сербия «скорбит» и «сожалеет», сильно преувеличивал.
18 июля британский временный поверенный в делах Сербии порекомендовал Груичу провести официальное расследования сараевского убийства, но тот снова ответил, что Сербия подождёт результатов австрийского расследования, а потом уже решит, как ей следует поступать в соответствии с международными нормами поведения.
С.Б.Фэй замечает, что, к сожалению, почти все великие державы в этот роковой момент были представлены в Белграде временными поверенными в делах, и активного сотрудничества с Сербией организовать не удалось. Гартвиг, как мы увидим ниже, тоже выйдет из строя.
В первые дни после убийства Пашич вёл себя как-то вызывающе пассивно, а потом вообще уехал из Белграда, выразив, правда, соболезнование Вене. Потом это истолковали как желание не противиться событиям, ведущим к войне. Кто-то говорил, что он устал от работы и стал слишком стар для своей должности. Он, и правда, был одним из старых среди действующих лиц на сцене 1914 года – ему исполнилось уже 68 лет. Но все эти утверждения вряд ли соответствовали действительности. В 20-е годы, когда он был премьер-министром новой Югославии, он выглядел вполне бодрым и работоспособным.
Никола Пашич был хитрым лисом.
Только много лет спустя после описываемых событий его поведение в те июльские дни 1914 года стало более-менее понятно. У Пашича, пользовавшегося большой популярностью в народе, который ласково называл его «Бородой», тогда были веские причины вести себя именно так, а не иначе. Когда 6 июля посол Сербии в Вене Йован Йованович сообщил в Белград, что австрийские власти вышли на след майора Танкосича и железнодорожного служащего Цигановича и выяснили, что они замешаны в сараевском убийстве 28 июня, «Борода» почувствовал себя в опасности. Дело в том, что Милан Циганович был, как мы уже знаем, его личным агентом, которого он внедрил в «Чёрную руку», и который изнутри освещал деятельность этой организации. Поэтому, когда сербскому правительству 23 июля был вручён ультиматум, в котором австрийцы требовали отдачи под суд Танкосича и Цигановича, Белград был вынужден назначить первому из них символическое наказание, а в отношении второго — ответить, что он скрылся.
Сразу после сараевского убийства фамилия Цигановича из списков служащих сербской железной дороги была вычеркнута, и начальник полиции сообщил австрийским представителям, что такой человек среди железнодорожников не значится. Скрыться помогли ему власти. Как только начались военные действия, Циганович вышел из своего убежища и немедленно примкнул к только что сформированному Танкосичем партизанскому отряду.
Поэтому во время сербско-австрийского кризиса Пашич буквально оказался между молотом и наковальней. Он, естественно, заявил о согласии Сербии начать расследование в отношении террористов, убивших эрцгерцога, и наказать виновных, если таковые окажутся, но в действительности он не мог сделать ни того, ни другого. Потому что в противном случае открылась бы очень неудобная для него вещь — что Циганович был его агентом в «Чёрной руке». И «Чёрная рука», и Вена вряд ли удовлетворились бы только признанием этого факта: «Чёрная рука» немедленно сделала бы свои выводы, после которых дни Пашича были бы сочтены, а Вена имела бы все основания обвинить сербское правительство в организации сараевского убийства.
Пашич мог бы предупредить Вену о подготовке покушения на Франца Фердинанда, но в таком случае он сильно рисковал своим положением, ибо патриоты из «Чёрной руки» могли обвинить его в предательстве. Поэтому никакого реального расследования обстоятельств сараевского дела на практике не было, и Пашичу ничего другого не оставалось, как сидеть, сложа руки, и наблюдать за событиями. Хотел ли он войны или нет, не имело значения, потому что повлиять на события он не имел ни малейшей возможности. Ампутация мозгов поразила и сербское правительство.
Русский посол Н.Гартвиг мало способствовал умиротворению возбуждённых сербов. Больше того, он, вопреки указаниям С.Д.Сазонова, выступал в первых рядах их ура-патриотического движения и налево и направо от имени России раздавал сербскому правительству необоснованные авансы и обещания. Тучный мужчина, представлявший живую карикатуру на капиталиста из броских агиток поэта Маяковского, и пыхтящий как паровоз страдал одышкой. Его бесформенную фигуру часто можно было видеть на каком-нибудь курорте, куда он приезжал, чтобы сбросить лишний вес. Посол, тем не менее, обладал неиссякаемой энергией и был пламенным панславистом. До Сербии он был послом в Персии и энергично выступал за то, чтобы Россия более активно, в пику Англии, действовала на Среднем Востоке. Н.Г.Гартвиг был русским патриотом, и он желал своему отечеству добра.
Впрочем, после сараевского покушения Гартвиг на какое-то время занял сдержанную позицию. Австрийский посол Владимир Гизль фон Гизлинген даже полагал, что русский посол окажет «положительное» влияние на сербское правительство и заставит его принять условия ультиматума.
10 июля Н.Гартвиг неожиданно появился в резиденции своего австрийского коллеги. Фон Гизлинген только что возвратился из Вены, куда он выезжал для консультаций с Берхтольдом, и был очень удивлён этим визитом. Как вспоминал потом австриец, Гартвиг был чрезвычайно взволнован и сильно нервничал. Цель его визита для него так и осталась неясной.
Русский посол начал, якобы, с того, что стал опровергать циркулировавшие по Белграду слухи о том, что он якобы не выразил сочувствия по отношению к убиенному эрцгерцогу, что в связи с объявленным трауром не спустил на полмачты российский флаг, и что он не был на поминальной панихиде в церкви. Гизлинген успокоил его и сказал, что всё это клевета, что он лично не верит ей, и стал ждать, что будет дальше.
А дальше произошло нечто из ряда вон выходящее: Гартвиг упал в кресло, а потом свалился на пол и перестал дышать. Гизлинген опустился на колени и приложил голову к груди гостя – тот не дышал, и сердце его не билось. Хозяин похолодел. Хорошенькая ситуация! Посол в общем-то враждебной страны отдал Богу душу в его апартаментах и в такое «удачное» время, когда вся Сербия находилась в страшном возбуждении и дышала ненавистью к австрийцам!
Он вызвал доктора, тот констатировал смерть. Потом позвонил Людмиле Гартвиг, дочери скончавшегося. Русское посольство находилось неподалёку от австрийского, и Людмила явилась очень быстро. Не скрывая своих подозрений, она потребовала показать ей окурки сигарет, которые только что выкурил её отец. Потом она заметалась по комнате и стала нюхать все бутылки и пузырьки, какие только были в кабинете у австрийского посла. Соболезнования Гизлингена и его супруги она не приняла, заявив, что не намерена выслушивать «австрийские сожаления». К вечеру в Белграде распространились слухи, что австрийский посол, прикрываясь дипломатической неприкосновенностью, отравил русского посла, истинного друга сербов. Сербский посол в Петербурге заявил, что сербский народ желает похоронить тело Гартвига в своей земле. Похороны посла могли превратиться в массовую манифестацию ненависти сербов к Австро-Венгрии.
Впоследствии Гизлинген говорил, что смерть Гартвига, возможно, лишила Европу шанса сохранить мир. По мнению австрийского посла, Гартвиг мог бы повлиять на решение сербского правительства, заставить его принять ультиматум и тем самым выбить у Вены почву из-под ног для развязывания войны. Полагаем, что Гизлинген переоценивал возможности Гартвига и недооценивал собственное правительство. Даже если бы сербы и приняли все условия ультиматума, австрийские «ястребы» всё равно нашли бы другой предлог, для того чтобы придраться к Сербии. Механизм войны был уже запущен, и остановить его в Белграде, Петербурге или Париже уже было невозможно. Ключи к миру находились в Берлине.
Взвинченная и без того убийством в Сараево атмосфера после смерти русского посла стала ещё более напряжённей. Страну захлестнула волна патриотических и антиавстрийских выступлений, демонстраций и манифестаций. Одни газеты объявили арестованных террористов мучениками за сербское дело, другие писали о том, что австро-венгерские маневры в Боснии, на которые приезжал эрцгерцог, были прелюдией к вторжению в Сербию. Всё это давало повод Австро-Венгрии считать свои действия по отношению к Сербии правомерными и справедливыми. А Пашич молчал, словно набрал в рот воды. Именно в эти дни в Сербии были назначены выборы, и он уехал из Белграда в предвыборное турне.
Утром 23 июля, в МИД Сербии позвонил Гизль фон Гизлинген и попросил его принять в 16.30. Он сказал, что должен вручить коммюнике своего правительства. Австрийское посольство от здания МИД располагалось в двух кварталах. Но австрийский посол явился в МИД лишь в 18.00 – как и рекомендовал министр иностранных дел Германии Ягов. В этот момент француз Пуанкаре уже отчалил от русского берега и находился на пути в Стокгольм.
Посла принял министр финансов Л.Пачу, исполнявший в отсутствие Пашича обязанности президента канцелярии, т.е. премьер-министра Сербии. Пачу, сославшись на отсутствие большинства членов правительства, участвующих в выборах, сделал попытку не принять ноту, но австриец холодно заметил, что «в эпоху железных дорог, телефонов и телеграфа» эта ссылка неуместна. Примет Пачу ноту или нет, ему не интересно — он может оставить ноту на столе. Но если сербское правительство не ответит на неё через 48 часов, т.е. до 18.00 ближайшей субботы, то австрийское посольство в полном составе покинет сербскую столицу.
Пачу ноту взял, а Гизлинген вышел из кабинета.
Отсчёт времени начался.
В кабинет к Пачу прибежали оставшиеся в городе министры. Не читая текста ноты, они уже догадывались о её страшном содержании. В преамбуле австрийской ноты говорилось о грубом нарушении Берлинского трактата 1878 года и договора о признании в 1908 году Сербией аннексии Боснии и Герцеговины. Содержательная часть ноты состояла из двух частей: в первой Вена требовала прекращения всякой антиавстрийской пропаганды, а во второй перчислялись 10 требований, которые Белград должен был непременно выполнить все целиком (мы ещё к ним вернёмся). В случае отказа сербского правительства принять эти условия или хотя бы одно из них, посольство Австро-Венгрии, спустя 48 часов после вручения ноты, в полном составе покидает Белград.
По прочтении ноты в кабинете воцарилась мёртвая тишина. Первым заговорил министр внутренних дел Люба Йованович:
— У нас нет другого выбора, как драться.
Сам он уже успел «подраться» с турками во время восстания в Боснии. Его воинственное настроение передалось и другим министрам. Пачу распорядился отправить телеграммы во все сербские посольства за границей с известием о вручении ультиматума и комментарием о том, что никакое сербское правительство никогда не приняло бы изложенные в нём требования.
Потом стали искать Пашича. Нашли. Премьер-министр обещал быстро вернуться в Белград, но после этого дал указание подцепить свой вагон к салоникскому экспрессу. Создавалось впечатление, что Пашич любыми способами хотел устраниться от решения свалившихся на правительство проблем. Потом, поздним вечером 23 июля, его нашли на станции Ниш, и ему пришлось выйти из вагона, зайти в кабинет начальника станции и взять телефонную трубку. На проводе был Пачу, разговор вели на французском языке, чтобы обслуживающие коммутатор телеграфисты не могли понять, о чём идёт речь. После этого разговора Пашич поехал в Белград, куда прибыл в 5.00 следующего дня, т.е. 24 июля. Полсуток драгоценного времени уже прошло.
Перед тем как появиться на своём рабочем месте, президент канцелярии зашёл в русское посольство. Потом он провёл совещание правительства, на котором было принято решение о дипломатических акциях, призванных помочь получить отсрочку для ответа и обратиться к России. В письме к Николаю II регент Александр решение вопроса о том, как отвечать на австрийский ультиматум, полностью отдавал на волю царя и русского правительства. Сербия, говорилось в обращении, готова была принять некоторые из требований Австро-Венгрии, возможно даже, большинство их, хотя некоторые из них были неприемлемы. В конце письма говорилось о том, что Сербия сама защититься не сможет, и выражалась надежда на отзывчивость «щедрого славянского сердца».
Царь Николай ответил, что Россия испытывает огромные симпатии к Сербии и делает всё возможное, чтобы предотвратить кровопролитие и использовать для этого любую возможность. Если же, заканчивал царь своё послание, все эти попытки окончатся неудачей, то сербы должны быть уверены, что Россия их в беде не оставит.
Сербы таким ответом должны были остаться довольными. Это было, собственно, именно то, чего они всегда желали.
В субботу, к полудню 25 июля, в Белграде прошли слухи, что правительство идёт на выполнение требований Австро-Венгрии. Эти слухи, как утверждали свидетели событий, отнюдь не вызвали чувство пессимизма в сербской армии, а скорее, наоборот. Дело в том, что после двух изнурительных (балканских) войн сербская армия в этот период находилась не в самом лучшем состоянии. Воинственных настроений не наблюдалось ни в офицерском, ни в рядовом составе. Дипломатическую капитуляцию перед Австрией они рассматривали лишь как временную передышку, а там придёт время – и всё изменится. То же самое пытался внушить сербам из Петербурга Сазонов.
Примерно в то время, когда истекал срок ультиматума, Пашич отправил во все сербские посольства сообщение о том, что Белград примет все требования Вены, и выразил надежду, что миролюбивая позиция Сербии полностью удовлетворит австрийцев. Чуть позже из английского посольства ушло сообщение в Лондон о том, что Сербия, кажется, приняла все условия ультиматума – даже самые жёсткие. Сербское правительство, согласно посольству, согласилось распустить Народную Одбрану, опубликовать заявление об осуждении антиавстрийской пропаганды в прессе, издать аналогичный приказ по армии и уволить из неё тех, кто продолжит распространять такую пропаганду, изменить закон о свободе прессы и очистить правительственный аппарат и армию от антигабсбургских элементов. Вслед за англичанами почти такое же сообщение направило в Париж французское посольство. Французы только добавили, что по пункту 6 ультиматума, в котором австрийцы требовали участия в расследовании действий и лиц, замешанных в сараевском убийстве, сербы хотели бы получить дополнительные разъяснения.
В воспоминаниях Гизлингена говорится, что он до полудня субботы был уверен, что Сербия капитулирует перед требованиями Вены, но после 12.00 понял, что город начал готовиться к эвакуации, и что сербы, похоже, объявили о мобилизации армии. Тогда он стал посматривать на часы и ждать, когда часовая стрелка остановится на цифре «6», а минутная – на «12».
Многие наблюдатели единогласно утверждают, что обстановка в Белграде к этому моменту сильно изменилась. Несмотря на субботний вечер, во всех сербских министерствах – не только в МИД — шла какая-то суета и беготня. Зашевелился белградский гарнизон, на улицах близ вокзала появились военные. Из города куда-то помчались артиллерийские фуры. Все поняли: что-то произошло или вот-вот случится, но что именно, никто не мог понять.
Разгадку надо было искать в Петербурге. Никола Пашич узнал, что Россия готовится к мобилизации армии. Как и в какой форме он получил эту информацию, установить до сих пор не удалось. Но внешние обстоятельства произошедшего весьма знаменательны: ещё утром сербское правительство было готово принять все пункты австрийского ультиматума, а несколько часов спустя в сербской столице можно было невооружённым глазом заметить признаки эвакуации. Таким образом, Сербия исходила из того, что её ответ Австро-Венгрии в любом случае будет воспринят как неудовлетворительный, и что Вена немедленно перейдёт к военным действиям.
Переписка сербского посла в Петербурге Спалайковича со своим Центром в эти дни была опубликована в 1914 году, но её публикация содержит много пробелов. Опубликована, например, телеграмма посла об аудиенции у Сазонова сразу после совещания русского правительства, принявшего принципиальное решение о частичной мобилизации русской армии. О содержании беседы с министром нет ни слова, зато есть сообщение о том, что перед дверью кабинета Сазонова Спалайкович столкнулся с германским послом Пурталесом, который якобы на ходу высказал надежду на то, что конфликт не выйдет за рамки двусторонних австро-сербских противоречий. Спалайкович ответил немцу, что сербско-австрийский конфликт является вопросом общеевропейского значения, т.е. дал понять, чтобы Германия соблюдала осторожность, ибо за Сербией стояла Россия, а за Россией — Франция.
Естественно предположить, что в беседе с сербом Сазонов сообщил ему о решении русского правительства. Иначе о чём же было говорить в такие минуты? И мог бы Спалайкович сказать Пурталесу то, что он сказал, если бы уже не получил подтверждение того, что Россия готова выступить на защиту Сербии? Вряд ли. Ясно, что Спалайкович немедленно проинформировал об этом свой МИД, а сербское правительство в полдень 25 июля резко изменило свою капитулянтскую позицию на более независимую и достойную. При этом мы не можем утверждать, что такую линию рекомендовал Спалайковичу занять Сазонов. Русский министр иностранных дел до конца пытался убедить Белград занять именно капитулянтскую позицию и не оказывать австрийской армии никакого сопротивления.
Так почему же телеграмма Спалайковича была опубликована с купюрами? Я.У.Ульссон считает, что для этого у Н.Пашича были веские причины: он не хотел выглядеть марионеточным лидером страны — прежде всего перед своими друзьями-соперниками из «Чёрной руки». Признать, что позиция сербского правительства изменилась из-за информации, только что полученной от Спалайковича, было стыдно, опасно и неудобно во всех отношениях: ведь ещё утром он склонялся к полной капитуляции перед австрийскими требованиями. Если Сазонову нужно и важно было продемонстрировать миролюбие России, то Пашичу было важнее показать, что Сербия не боится войны.
Итак, при получении благоприятного сигнала из Петербурга ободрилось и сербское правительство. До истечения срока ультиматума оставалось около 6 часов. Первый вариант ответа на ультиматум был готов к 11.00, но уже менее чем через два часа сербы работали над новым его текстом. Пока сербские дипломаты корпели над ответом австрийцам, регент Александр в полдень вышел из здания МИД и посетил офицерское казино, где он сообщил «приятную» новость о русской мобилизации. Новость была встречена громкими возгласами «ура».
Ответ австрийцам, после долгих правок, согласований и переделок был готов к 16.00. Его стали печатать, но неожиданно сломалась пишущая машинка. Чиновник, ответственный за перепечатку (тогда «машинистками» были мужчины), впал в прострацию, и отпечатать документ не было уже никакой надежды. Тогда решили переписать его начисто от руки, но и это почему-то не удалось всему сербскому правительству во главе с Пашичем. Австрийский посол получил довольно неприглядный лист бумаги, на котором можно было видеть подчёркивания, вставки слов над строками, стрелки, указывающие на нужный элемент текста. Можно представить себе мины чопорных венских бюрократов, когда они получили в руки этот исторический документ! Ответ Сербии на ноту Австрии был вручён за 5 минут до истечения установленного срока. Тут уж можно с полной уверенностью сказать, что сербы проявили выдержку, достоинство и специально заставили австрийцев поволноваться.
Тем не менее, Г. фон Музулин, один из авторов австрийского ультиматума, нашёл ответ сербов «блестящим дипломатическим актом» — разумеется, не по чистописанию, а по содержанию. Берхтольд, после того как посол Гизлинген зачитал содержание сербского ответа на немецком языке, заметил, что это было далеко от капитуляции. Чуть позже кайзер Вильгельм выскажет совсем противоположную оценку: он увидел в документе, что сербы на все требования австрийцев ответили согласием. Именно поэтому следует считать ответ сербского правительства дипломатическим перлом. Он обманул надежды Берхтольда на достижение лёгкой дипломатической победы и лишал повода для вторжения в страну. Ультиматум не решил поставленную перед ним задачу – создание для Австро-Венгрии casus belli[7].
Берхтольд был просто озадачен тем, как следовало толковать текст сербского ответа. Его нельзя было понимать как капитуляцию, но он не давал и повода для начала войны. Смысл его заключался в том, что из 10 пунктов ультимативной ноты Сербия безоговорочно приняла 2: об усилении пограничного контроля в смысле контрабанды оружия и проезда революционеров и об информировании Вены о всех сербских мероприятиях, требуемых в ноте. Ещё 3 пункта были приняты с оговорками. Они касались изменения в законе о свободе печати, роспуска Народной Одбраны и изъятия из учебников пассажей, которые могли бы истолковываться как антиавстрйская пропаганда. На ещё 3 пункта были даны неясные ответы: на требование уволить из армии офицеров, участвующих в великосербской пропаганде, Сербия ответила, что это будет сделано, если соответствующие суды найдут у подозреваемых такой состав преступления; на требование принять меры в отношении сербских дипломатов, выступивших после сараевского убийства с «вызывающими» заявлениями, Сербия попросила назвать примеры таких выступлений; на пункт об участии австро-венгерских чиновников в мероприятиях по подавлению великосербской пропаганды, Пашич и его коллеги попросили австрийцев о дополнительных разъяснениях и готовы были его выполнить, если бы он соответствовал нормам международного права. На один пункт ответ был откровенно ложный: на требование задержать майора Танкосича и железнодорожника Цигановича сербское правительство ответило, что майор задержан, а Циганович скрылся, а ещё на один пункт — шестой пункт австрийской ноты – ответили отказом. Речь шла об участии австро-венгерских следователей в расследовании на территории Сербии обстоятельств убийства эрцгерцога.
Австрийский ультиматум после его опубликования в Европе тоже был принят и истолкован далеко неоднозначно. Министр иностранных дел Англии сэр Грей назвал его неслыханным по своей дерзости в истории дипломатии, а установленный срок ультиматума в 48 часов – самым грубым нарушением международного права. Регенту Александру в нём больше всего не нравилось требование уволить со службы офицеров и учителей, исповедующих великосербские идеалы. Сазонов полагал самым несправедливым требование о роспуске Народной Одбраны.
Как ни странно, никто за пределами Сербии не посчитал самым унизительным, вызывающим или неприемлемым тот пункт ультиматума, который отвергло сербское правительство. А всё потому, что работой над выработкой ответа руководил непосредственно сам Пашич. Для него был неприемлемым и самым опасным именно пункт 6 австрийской ноты: ведь австрийцы свободно могли разоблачить его связь с Цигановичем, а значит, доказать связь сербского правительства с покушением на Франца Фердинанда. Но был ещё и внутренний враг Пашича – «Чёрная рука». Её руководитель Д.Димитриевич никогда бы не смог простить премьер-министру подрывную работу против его организации. И в этом официальном и историческом документе мы находим отголоски личной заинтересованности политика Николы Пашича.
— Кто понесёт его? – спросил Пашич, когда ответ австрийцам, наконец, был переписан.
Время было 17.45.
Никто не потрудился ответить. Все смотрели на него и молчали.
— Ну, хорошо. Я сам его снесу, — сказал Пашич.
Без пяти минут шесть он стоял перед австрийским послом Гизлем фон Гизлингеном. На ломаном немецком языке сербский премьер сказал:
— Мы приняли часть ваших требований… остальные… мы можем лишь уповать на вашу лояльность и рыцарство как австрийского генерала…
По всей видимости, эта патетика вряд ли отвечала внутреннему настрою хитрого серба. Наверняка, внутри себя он издевался над послом.
Пашич ушёл, а Гизлинген прочёл ноту и увидел, что ультиматум целиком не принят, как это требовалось в австрийской ноте. Посол подписал заранее подготовленную депешу в Вену о том, что ультиматум сербами отвергнут, что он сжёг все шифры и вместе со всеми сотрудниками покидает Белград. Через 10 минут все дипломаты уже сидели в вагонах Венского экспресса.
На другом перроне вокзала в поезд садились члены сербского правительства – они уезжали на юг.
Через несколько минут Венский экспресс проехал мост через Дунай и оказался на австрийской территории. На станции Землин Гизлинген связался по телефону с венгерским премьер-министром Тисой, который специально несколько последних часов держал линию Будапешт-Землин открытой.
— Было это так необходимо, чтобы всё случилось именно так? – спросил Тиса.
— Да, — ответил Гизлинген.
Тиса положил трубку и немедленно позвонил Берхтольду.
«Намеренно заложив в ультиматум возможность его отклонения», — пишет С.Б.Фэй, — «и что отказ принять его будет означать локальную войну с Сербией, они (авторы ультиматума, Б.Г.) заслуживают осуждения и по моральным, и сугубо практическим мотивам как зачинщики мировой войны. Германия, поддержавшая и одобрившая их шаги, должна вместе с ними разделить это осуждение».
PS.Таков вердикт американского историка. Интересно, что сказал бы мистер Фэй сегодня.
Литература:
Бестужев И.В. Основные аспекты внешней политики России накануне
июльского кризиса (февраль-июль 1914 г.) Сборник «Первая
мировая война», «Наука», 1968
Брусилов А.А. Мои воспоминания, Минск, Харвест, 2003 г.
Бъюкенен Дж. Мемуары дипломата, Москва-Минск, АСТ-«Харвест», 2001 г.
Вандам (Едрихин) А.Е. Величайшее из искусств. Обзор современного между-
народного положения при свете высшей стратегии. Из
сборника «Неуслышанные пророки грядущих войн», М.,
АСТ-Астрель, 2004 г.
Вандам А.Е. Наше положение. Там же.
Вержховский Д.В. Первая мировая война (1914-1918), М., Воениздат МО
Ляхов В.Ф. СССР, 1964 г.
Витте С.Ю. Избранные воспоминания, М., Мысль, 1991 г.
Вишняков Я. Российские миротворцы на Балканах в начале ХХ века,
«Родина», 06/2008
Гёрлиц, Вальтер Германский генеральный штаб 1657-1945, М., Центрполи-
граф, 2005 г.
Гогенцоллерн, Вильгельм Мемуары. События и люди 1878-1918, М.-П. изд.
А.Д.Френкель, 1923 г.
Готтлиб В.В. Тайная дипломатия во времена первой мировой войны,
М., Изд-во социально-экономической литературы, 1960 г.
Греков Н.В. Русская контрразведка в 1905-1917 гг. Шпиономания и
реальные проблемы, М., МОНФ, 2000 г.
Данилевский Н.Я. Россия и Европа, М., «Книга», 1991 г.
Епанчин Н.А. На службе трёх императоров, «Наше наследие», М., 1996 г.
Ефремов П.Н. Внешняя политика России (1907-1914), М., издательство
Института международных отношений, 1961 г.
Задохин А.Г. Пороховой погреб Европы, М., Вече, 2000 г.
Низовский А.Ю.
Зайончковский А.М. Подготовка России к мировой войне в международном
отношении, М., 1926 г.
История дипломатии, раздел 5, М., изд. ОГИЗ, 1941 г.
История дипломатии, том 2, М., 1963 г.
История первой мировой войны 1914-1918, том 1 глава 1. М., Наука, 1975 г.
Игнатьев А.А. 50 лет в строю, т.т. 1-2, М., 1959 г.
Извольский А.П. Воспоминания, Минск, Харвест, 2003 г.
Керенский А.Ф. Русская революция 1917, М., Центрполиграф, 2005 г.
Князь С.Е.Трубецкой Минувшее, Москва, «ДЭМ», 1991 год
Коковцов В.Н. Из моего прошлого (1903-1919), Минск, Харвест, 1904 г.
Коленковский А. Маневренный период первой мировой империалистической
войны 1914 г., гл. 1-3, М., Воениздат НКО СССР, 1940 г.
Корсун Н.Г. Балканский фронт мировой войны 1914-1918, ч. 1 гл. 2, М.,
Воениздат НКО СССР, 1939 г.
Кузьмичёва Л. Аттентатор – сараевское убийство глазами его участника,
«Родина», 1/2008
Кремлёв С.Т. (Брезкун) Россия и Германия: стравить, М., АСТ-Астрель, 2003
Куль, Ганс Германский генеральный штаб, М., Гиз, 1922 г.
Куропаткин А.Н. Русская армия, СПб, Полигон, 2003 г.
Лемке М.К. 250 дней в царской ставке, Минск, «Харвест», 2003 г.
Лещенко В.Л. Ветвящееся время. История, которой не было. М., АСТ, 2003 г.
Лиделл Харт, Г.Б. Правда о первой мировой, М., Воениздат, 1935 г.
Лиделл Харт, Г.Б. Решающие войны истории, М., Центрполиграф, 2012 г.
Лощинин В.В. Английская дипломатия и итало-турецкая война 1911-
1912 гг. Сборник «Первая мировая война», «Наука», 1968 г.
Лунева Ю.В. Босфор и Дарданеллы, М., Квадрига, Объединённая редак-
ция МВД России, 2010 г.
Максимов А. Албанский вопрос в политике европейских держав
периода Балканских войн, «Родина», 06/2008
Маннергейм К.Г. Мемуары, М., Вагриус, 1999 г.
Милюков П.Н. Воспоминания, том 2, М., «Современник», 1990 г.
Мультатути П.В. Господь да благословит решение моё, СПб., Сатисъ, 2002 г.
Мурхед, Аллан Борьба за Дарданелы. Решающее сражение между Турцией и
Англией, М., Центрполиграф, 2004 г.
Мэсси Р. Николай и Александра, М., Интерпракс, 1990 г.
Нотович Ф.И. Захватническая политика германского империализма на Вос-
токе 1914-1918 гг., глава 1 М, ОГИЗ-Госполитиздат, 1940 г.
Оранжевая книга Сборник дипломатических документов, С.-Пб., 1914 г.
Оськин М.В. Первая мировая война, ModernLib.ru
Палеолог, М. Царская Россия накануне революции, М., «Международные
отношения», 1991 г.
Пастухов А. Балканская война 1912-1913, М., АСТ, СПб, Terra Fantastica,
2003 г.
Пахомова Л. Россия и аннекция Боснии и Герцеговины в 1908 году,
«Родина», 08/2008
Писарев Ю.А. Сербия и Черногория в первой мировой войне, сборник
«Первая мировая война», М., «Наука», 1968 г.
Писарев Ю.А. Великие державы и Балканы накануне первой мировой
войны, М., Наука, 1985 г.
Полетика Н.П. Сараевское убийство, М., 1926 г.
Полетика Н.П. Возникновение мировой войны, М., 1935 г.
Половцов А.А. Дневник государственного секретаря, 1987-1992., М.,
Центрполиграф, 2005 г.
Редигер А.Ф. История моей жизни, т.т. 1-2, М., «Канон-Пресс-Ц» и
«Кучково поле», 1999 г.
Родзянко М.В. За кулисами царской власти, М., Панорама, 1991 г.
Родзянко М.В. Крушение империи, Л., 1927 г.
Роуз, Кеннет Король Георг V, М., АСТ Люкс, 2005 г.
Сенявская Е. Союзники Германской империи и Третьего рейха в мировых
войнах, «Рейтар», № 30 2006 г.
Сборник Российская дипломатия в лицах, М., «Международные
отношения», 1992 г.
Соловьёв Ю.Я. Воспоминания дипломата (1833-1922), Минск, Харвест,
Тарле Е.В. Европа в эпоху имперализма 1871-1919, М.-Л., 1928 г.
Татищев С.С. Император Николай и иностранные дворы, Спб., 1889 г.
Тирпиц, Альфред, фон Воспоминания, М., Воениздат, 1957 г.
Уткин А.И. Первая мировая война, М., Алгоритм, 2001 г.
Шамбаров В.Е. За веру, царя и отечество, М., Алгоритм, 2003 г.
Шацилло В. Первая мировая война 1914-1918. Факты, документы. М.,
1968 г.
Шеер Рейнхард К.Ф. Германский флот в мировую войну. М.: Эксмо,
Изографус; СПб.: Тtrra Fantastica, 2002 г.
Шигалин Г.И. Военная экономика в первой мировой войне, М., Воениздат
1956 г.
Albertini L. The origins of the war 1914, London, Geoffrey Cumberlege,
Oxford University Press, 1952
Bethman H.Th. Betrachtungen zum Weltkrige, 1.Teil, Berlin, Verlag von
Reimarhobbing, 1919
Clemenceau G. Grandeur and Misery of Victory, London-Bombay- Sidney,
George G. Harrap & co. Ltd., 1930
Englund P. Brev från nollpunkten, Stockhholm, Atlantis, 1996
Fay S.B. The origins of the world war, N.Y., Macmillan Co., 1949
Korostovetz J.J. Pre-war diplomacy. The Russ-Japanese Problem.
Diary.London,Вritish Periodicals Ltd.,1920
Olsson, Jan Olof 1914, Stockholm, Bonnier, 1964
Sasonoff, S.D. Sechs schwere Jahre, Berlin, Verlag für Kulturpolitik, 1927
[1] Хотя Германия и объединилась, но Берлин, отдавая дань пережиткам прошлого, держал своих послов при бывших княжеских дворах в Баварии, Вюртемберге, Саксонии и др. и принимал послов из Мюнхена, Штуттгарат, Дрездена и др.
[2] О, Австрия, благородная отчина, подними своё знамя, пусть оно развевается на ветру, и Австрия останется в веках! (перевод с немецкого авт.).
[3] Этот план дал повод для многих историков объявить И.Тису миротворцем. Насколько искренен был венгерский премьер-министр в своих намерениях, судить трудно. Тайну эту он унёс навсегда с собой, когда в первые же дни венегрской революции 1918 года был убит восставшими на пороге своего дома.
[4] А. Музулин был единственным хорватом на австрийской дипломатической службе и был привлечён к этой работе как хороший знаток французского языка.
[5] Улица, на которой располагался Мининдел Австрии.
[6] Иштван Тиса происходил из известного рода венгерских магнатов-кальвинистов, подвергшихся уничтожению со стороны Австрии, и его отец, вождь либералов, был одним из последовательных борцов против габсбургского засилья. И.Тиса взял на себя роль венгерского Бисмарка. К власти в Венгрии он пришёл в 1913 году путём государственного переворота, а к лету 1914 года он правил страной уже как диктатор. Главной причиной «миролюбия» венгерского премьер-министра было опасение, что Австрия присоединит Сербию к империи, и тогда Венгрия лишится исключительного положения в Дунайской монархии. Эта позиция ясно выражена в его письме Францу Иосифу от 1 июля. Тиса люто ненавидел славян и не хотел за счёт сербов и хорватов лишать Венгрию привилегированного положения, которым она пользовалась до сих пор в «двойстввенной» империи. Поэтому он «напевал» и императору, и «швабам» песню о том, что слишком жёсткий ультиматум или война с Сербией испортит репутацию монархии, что данный момент отнюдь не является подходящим для военных действий, и что Вене лучше взять на себя роль миротворца.
[7] Повод, причина для войны (лат.)