Французы-оккупанты в 1812 году.(Продолжение — Интендант Стендаль, Французы в Смоленске)

Эта глава — очередная часть очерка Б.Н. Григорьева «Французы-оккупанты в 1812 году». В разделе «Рецензии» на этом сайте находятся ссылки на другие главы и имеется полное оглавление. В принципе, главы читаются как отдельные рассказы, но мы рекомендуем, конечно, читать все последовательно.

Интендант Стендаль.

Существует мнение, что только благодаря распорядительности Анри Бейля, известного под именем писателя Стендаля, отступающие к Березине французы были снабжены провиантом. Интендант Стендаль, ревностный почитатель Наполеона и не изменивший своих симпатий после поражения в России и ссылки императора на Эльбу  и остров Св. Елены, перед отступлением наполеоновской армии находился в Смоленске при главном интенданте генерале графе Дарю, а как действовали оккупационные власти в этом городе, мы расскажем ниже.

Вступая в горящий Смоленск, Стендаль отнюдь не испытывает чувства сожаления о городе и его жителях. В письме от 19 августа в Гренобль некоему Феликсу Фору он пишет, что пожар показался ему и его спутникам таким красивым зрелищем, что они рискнули опоздать на обед. 24 августа он сообщает Фору: «В этом океане варварства ни один звук не отвечает моей душе. Всё грубо, грязно зловонно в физическом и моральном отношении» и нисколько не задумывается, что грубость, грязь и зловоние явились следствием входа в город французов с тонкой душой.

4 октября он пишет Фору уже из Москвы, где он остановился в доме Апраксина. Он сообщает, что пошёл любоваться на московский пожар  — пожары явно отвечали его изнеженной душе — и мимоходом рассказывает, что наблюдали, как французский гренадёр ударил два раза штыком московского жителя, выпившего пива. Предлог для такого жестокого поступка Стендалю и его спутникам показался неубедительным, и они отвели «негодяя» к губернатору. Губернатор тут же отпустил «негодяя» восвояси.

Пожары продолжались, и Стендаль не пропускал ни одной возможности полюбоваться на них. Попутно он наблюдает и другие уличные сценки, как, например, грабёж горящих домов французскими солдатами. Жадность одного из них стоила ему жизни – он, по выражению Стендаля, сильно «поджарился». «Я увидел новое доказательство недостатка у французов характера вообще», — замечает он в письме Фору. У самого интенданта характер, по-видимому, был.

В соседнем доме открыли склад муки и овса, и Стендаль дал указание прислуге забрать нужное количество для его нужд. Но глупая прислуга, по оценке будущего писателя, поскупилась и принесла меньше, чем он приказал. «Так они в армии поступают всегда и во всём; это вызывает раздражение», — возмущается он. Пользоваться имуществом или содержимым винных погребов выехавших из Москвы владельцев усадеб и домов для интенданта Стендаля и его товарищей было делом просто святым. Впрочем, он понимает, что всё это называется грабежом: «Маленький М. I., от главного интенданта, пришедшего грабить (винный погреб в доме Салтыкова, Б.Г.) как и мы, принялся дарить всё, что мы брали». Он взял с товарищами «подарки», но тут же, для очистки совести, «призвал его несколько к порядку». И далее: «Мой слуга был совсем пьян; он натаскал в коляску скатертей, вина, скрипку, которые стащил для себя, и тысячу других вещей. Мы с двумя или тремя товарищами пообедали и выпили вина». И тут пришёл генерал Дарю и сказал, что пожар приближается к дому и нужно его покидать. «Я мужественно отнёсся к этой новости», — сообщает он Фору. Мужества, очевидно, придал тот факт, что при отъезде, по его словам, «моя коляска была полна доверху». При бегстве из дома Стендаль успел «прихватить» из библиотеки Салтыкова том Вольтера. Это к «тысяче других вещей».

Коляска, в числе других, попала в тупик, и огонь подбирался к ней со всех сторон, но Стендаль был настолько увлечён «грандиозным зрелищем», что не заметил опасности. В конце концов, они выбрались в безопасное место, и Стендаль втиснулся спать в карету, а прислуга заснула прямо на улице, подогреваемая пламенем «ростопчинского камина». Передохнув, он с прислугой продолжил попытки выбраться из горящей Москвы, чего ему удалось сделать, выехав на Тверскую улицу. Издалека «грандиозное зрелище» показалось Стендалю ещё великолепней, но, замечает он глубокомысленно, «надо было бы быть одному или в обществе людей неглупых, чтобы насладиться им» и продолжает: «Русскую кампанию испортило для меня то, что её пришлось совершить с людьми, которые уменьшили бы Колизей и Неаполитанский залив». В чужом глазу, как говорится, соринку видно.

Да, не повезло бедному Стендалю с французами. Но дармовое вино придирчивый интендант вкушал с большим удовольствием. Выбравшись из горящей Москвы на её северную окраину и с трудом поднявши на колёса свалившуюся в канаву коляску генерала Дарю, интенданты Наполеона увидели «громадную пирамиду из московских пианино и диванов». Стендаль пишет, что зрелище добычи доставило бы им много больше радостей, если бы не «этот Ростопчин – негодяй или римлянин». Вообще сколько презрения и высокомерия к русским и России накопилось за это короткое время у гренобльского французика!

Подборку писем Стендаля в «Русской старине» заключает его письмо из Вильно в Гренобль к сестре Полине от 7 декабря 1812 года. Приводим его полностью:

«Я здоров, мой друг. Я очень часто думал о тебе на протяжении долгого пути из Москвы сюда, который длился 50 дней. Я всё потерял и имею только платье, которое на мне. Ещё лучше то, что я  похудел. Я испытал много физических лишений, никакого нравственного удовлетворения; но всё забыто, и я готов начать всё сызнова на службе Его Величества».

Да, какое уж там удовлетворение! Не довёз до Парижа ни пианино, ни скрипку, ни даже бутылку вина! Но он готов идти туда, куда позовёт его труба горниста. Ведь воевать ему не придётся, и лезть на штык русского гренадёра или натыкаться на саблю австрийского хорвата необходимости не будет. У него тёпленькое местечко: ехать в обозе армии и подбирать всё, что плохо лежит в завоёванной «глупыми людьми» стране.

Французы в Смоленске

А.В.Безродных, автор очерка о пребывании французов в Смоленске в 1812 году, пишет:

«Победоносное в начале отечественной войны шествие французов сопровождалось разбоем и грабежом занимаемой ими местности. Населению последних приходилось сильно страдать от бесчинств полуголодных и едва одетых французских мародёров[1]. Свидетельства современников рисуют перед нами подчас самые тяжёлые картины… В армии наступил полная деморализация: люди грабили и разбойничали открыто, в присутствии своих начальников, равнодушно смотревших на это. Занятые неприятелем местности представляли картину страшного опустошения. Повсюду валялись разлагающиеся трупы людей и животных, торговля прекратилась, люди в страхе разбегались, боясь за собственную жизнь и уже не думая о сохранении своего имущества; богослужение в церквах не совершались, а также негде было искать какого бы ни было суда или расправы».

Наполеон, осознавая необходимость обуздания разбушевавшейся военщины, как и в двух западных «княжествах» приказал организовать управление городом и губернией. Смоленск оказался первым русским оккупированным городом, удостоившимся чести создания в нём подобия французского муниципалитета. «Муниципалитет» Смоленска, естественно, подчинили интенданту города генералу Р.Арману-Шарлю Вильлебланшу и военному губернатору барону Г.Жомини, а потом сменившему его генералу Барб-Негру.

Уже 27 августа 1812 года состоялось первое заседание «муниципалитета». А.-Ш.Вильбланш торжественно докладывал об этом главному интенданту армии графу Дарю:

«1812 года, 27 августа, я, Арман-Шарль де Вильлебланш, аудитор государственного совета и интендант Смоленской губернии, по повелению его императорско-королевского французского величества, прибыл в зал заседаний магистратов г. Смоленска в 3 часа пополудни для введения в должность нового мэра и муниципальных должностных лиц, собравшихся по нашему приглашению».

Аудитор-интендант, кажется, искренно верил в жизнеспособность учреждённого органа. Далее он докладывал, что велел зачитать список дел, подлежащих обсуждению. Он сказал членам «мэрии», что будет издано воззвание к жителям губернии, в котором им предлагалось вернуться в свои жилища  — чтобы их легче можно было «доить». Потом он предложил попросить губернатора города Жомини выделить офицера, с которым муниципалитет должен был определить уцелевшие от пожаров и бомбардировки и годные для жилья дома и составить список их жильцов. Вильлебланш также предложил попросить губернатора, чтобы он дал указание плац-коменданту выдать жителям Смоленска вид на жительство, но не всем, а кто имеет такое право. Протокол заседания своими подписями скрепили «мэр»[2] — титулярный советник Ярославский, его товарищ (помощник) коллежский асессор Рутковский и сам Вильлебланш.

И Вильлебланш с присущим ему усердием и тщанием стал пытаться привести административный механизм в действие, ежедневно плодя и «спуская» указания и инструкции в виде нижеследующего распределения обязанностей между чиновниками нового административного города:

«Г. мэр! Уведомляю Вас, что по определению от 26 сентября 1812 года я назначил адъюнкта Чапу казначеем г. Смоленска и муниципалитета. Он обязан вести счёт исправно и не выдавать без моего предписания… Брун имеет смотреть за мельницами и за доставлением съестных припасов, когда муниципалитет учинит о сём рассмотрение. Г. Узелков будет иметь дела, относящиеся до благоденствия деревенских жителей и доставлять людей  по требованию правительства. Г.Рагулин должен смотреть за городской полицией, а особливо – за чистотой улиц и погребением мёртвых тел».

По Смоленскому «департаменту» была расклеена прокламация следующего содержания:

«Смоленские обыватели! Французское войско и гражданское правление употребляет все способы, дабы предоставить вам спокойствие, защиту и покровительство. Приходите и приезжайте в г. Смоленск, где открывается новое присутствие под названием ˮмуниципаитетˮ, т.е. гражданский правительственный совет. Здесь будут разбираться всякие дела с участием вас, русских граждан».

И помещики, и крестьяне заверялись в покровительстве французской армии и приглашались к взаимодействию с военными и гражданскими властями. Упор делался, конечно, на получение с них провизии, фуража, на предоставление гужевого транспорта и пр.

Так французский бюрократ Вильлебланш начал свою бесплодную деятельность по взращиванию коллаборационистов на русской земле. С коллаборационистами-французами, сотрудничавшими с гитлеровскими оккупационными властями, французские власти 133 года спустя будут расправляться с тем же присущим им усердием и лицемерием, с каким трудился в Смоленске государственный аудитор Вильлебланш.

Итак, Вильлебланш отчитался о выполнении приказа высшего начальства и приступил к делу. Воззвание о возвращении жителей по домам было развешено на самых видных местах Смоленска и в деревнях, в которых, кстати, не было ни одного грамотного человека. В уезды поехали французские комиссары с помощниками, в задачу которых входила мобилизация крестьян на удовлетворение нужд оккупантов и «преследование мародёров» — нужно было позаботиться о том, чтобы весь провиант и фураж тёк непосредственно на склады интендантуры. Вильлебланш развернул кипучую деятельность и приступил к продразвёрстке типа «а-ля-франс». Он ежедневно забрасывал провинцию своими инструкциями и приказаниями, которые исполнять было некому и которые были неисполнимы вообще.

Комендант Костенецкий, явно из поляков, считавшихся «специалистами» по смоленским делам, начал ревизию жилого фонда, а плац-комендант – строчить и печатать виды на жительство. Но это был фасад: главное состояло в том, чтобы начать обирать население. Костенецкий издал приказ покупать в деревнях холсты для нужд французской армии. Слово «покупать» было эвфемизмом: денег у Костенецкого на эти цели не было. Потом было предписано найти рабочих для починки мельниц, «необходимых для обеспечения содержания жителей и войск», а также начать расчистку города от развалин и мусора – и тоже, якобы, за плату. Женщинам, «ничем не занятым», было приказано стать к корытам и приступить — «за плату» — к стирке грязного белья французов и приготовлению корпии для раненых. Солдатам, поселившимся в пустующих домах, было разрешено пустить в них и хозяев – естественно, при наличии вида на жительство. Это было сделано отнюдь не из милосердия или жалости: солдатам нужен был уход, вот хозяева и пригодились.

Муниципалитет должен был также содействовать в мобилизации гужевого транспорта для раненых и вообще для перевозки грузов для французской армии. 

Не обошлось без накладок и недоразумений. Об этом свидетельствует указание Вильлебланша Ярославскому о том, чтобы он выполнял только те приказы, которые были подписаны им и его секретарём. Очевидно, воинские начальники тоже любили покомандовать в пользу подчинённых им подразделений, и пришлось их «окорачивать». Понятное дело, что строевые офицеры, грубо говоря, плевали на инструкции Вильлебланша и поступали так, как им было выгодно. Естественно, порядка это не прибавляло, а создавало только хаос. Члены «мэрии» не могли понять, кому подчиняться и чьи указания выполнять.

В сёлах крестьяне не торопились выполнять приказы французов и отказывались сотрудничать с комиссарами, о чём свидетельствует письмо Вильлебланша поручику Малецкому (ещё один поляк!), комиссару в с. Тупицы и его окрестностях:

«Если встретите со стороны крестьян непослушание, то не наказывайте их телесно, а отсылайте их за караулом в Смоленск ко мне, а я велю наказать их по всей строгости закона». Строгости закона военного времени известны хорошо… Письмо заканчивалось знаменательной фразой: «За точное исполнение предписания я обещаю вам покровительство французского правительства, вы можете получить чрез то особые выгоды», что в переводе с «интендантского» на обычный язык означало: действуйте, поручик, смело, порите и впредь непокорных мужиков, не опасаясь — мы вас прикроем.

Члены «мэрии» видели, какой везде творится произвол и как-то пытались его ограничить или ему препятствовать. Но «правозащитная» по отношению к русскому населению деятельность членов муниципалитета, также, как вялое исполнение ими предписаний интенданта, вызывала у французов раздражение. Смоленский «муниципал» Н.Великанов, на русском суде, устроенном над ним как коллаборационистом, показал, что после двухнедельной работы в муниципалитете он был грубо избит французскими офицерами, в результате чего «сделался болен и пробыл в болезни страхе и трепете, ожидая себе, жену и сыну смерти более недели, после чего, несколько оздоровевши, вновь сходил раза два в муниципалитет, но ничем уже по слабости здоровья не занимался».

Конечно, главной заботой Вильлебланша было продовольствие.

20 октября он издал указание заготовить по Смоленской губернии 5.681 четверть 6 пудов и 12 фунтов зерна[3], 700 быков, 565 четвертей 11 пудов овса, 3030 пудов 12 фунтов сена и столько же соломы. Указанные продукты и фураж велено было свозить на склады интендантства, причём стоимость поборов с крестьян засчитывалась им вместо подушных (русских) налогов. При непоставке продуктов натурой виновные селения должны были откупаться деньгами. Излишки поставок Вильлеблнаш щедро обещал тоже компенсировать денежно. Ну а уж если французам не дадут ни того, ни другого, то уж просим пардон: военная экзекуция. Впрочем, денежной компенсации русские крестьяне и помещики от французов так и не увидели. Не успели, потому что Вильлебланшу нужно было срочно драпать на запад.

Члены «мэрии» вероятно работали спустя рукава, по принципу итальянской забастовки. (Итальянские забастовки, надо полагать, были изобретены на русской земле русскими чиновниками). Вильлебланш, требуя бесперебойной работы «муниципалитета», заставлял мэра и его сотрудников работать хотя бы до 14.00. Он писал: «Я просил вас, г. мэр, продолжать заседания до 2 часов. Я посылал в муниципалитет в 1 час, а там не было даже приказного». В целях поощрения он от имени Наполеона выдавал сотрудникам премии: мэру и его помощнику – по 200 франков каждому, секретарю Ефремову за особое усердие – целых 224 франка, а остальным – от 15 до 75 франков, но и это помогало мало.

Насколько деятелен был француз, настолько вяло и безынициативно вели себя члены муниципалитета. Безродных пишет, что все они работали «из-под палки», с большой неохотой и согласились сотрудничать с оккупантами «по слабости духа» и из-за страха наказания, простиравшегося вплоть до смертной казни. Поднятию «духа» членов «муниципалитета» не помогали ни премиальные, ни увещевания, ни угрозы.

«Г. мэр. Требуя от вас почтарей для организуемой мной теперь почты», — писал интендант, — «я желал, чтобы они присланы были тотчас же. Но вам всегда нужно писать о самом простом деле по три раза. Прошу вас озаботиться этим немедленно и предупреждаю, что не приму никаких оправданий».

Бедный генерал! Наши чиновники для своей-то страны лишний раз пальцем не шевельнут, а уж для «супостата-француза» — извините.

Через четыре дня, так и не дождавшись ни почтарей, ни оправданий Ярославского, Вильлебланш пишет письмо членам муниципалитета:

«Я с сожалением вынужден известить вас, что не могу быть доволен вашей беспечностью в службе вашему отечеству. Сегодня в 9½ час., в муниципалитете не было ни мэра, ни одного из членов. Работающих нет никого, кроме гг. Рутковского  и Ефремова. Предупреждаю вас, что —  как ни прискорбно будет для меня – я буду вынужден прибегнуть к мерам строгости, если это будет так продолжаться. В качестве членов муниципального совета вы пользуетесь полной юрисдикцией над жителями, поэтому вам следует сделать гг. Рейнеку, Каховскому и Шевичу выговор за их леность и предостеречь их о возможности строгих мер по отношению к ним».

Какова демагогия: «в службе вашему отечеству»! Вильлебланш был то ли наивным человеком, либо принимал членов муниципалитета за круглых дураков, которые, оказывается, угождая прихотям оккупантов, тем самым служили, видите ли, своему отечеству. Впрочем, на какое отечество члены муниципалитета поступили работать, они знали отлично, а потому особого усердия не проявляли.

Между тем, стопорилась вся работа интенданта, и не помогали ни уговоры, ни угрозы. В губернии шли повальные грабежи и разбои, крестьяне снова побежали в лес. 22 сентября комиссар, коллежский советник Щербаков, доносил губернатору Барб-Негру:

«Разных наций военные люди, а особливо прусской армии конные солдаты с их офицерами, человек по 50 наезжая на господские и крестьянские домы, расположась в них квартирами суток на двое и на трое, делают чрезвычайные грабежи, вытравливают не только на полях, но и на гумнах хлеб и, забирая оный, а также скот, лошадей, сено, пожитки и всё, что только найдут и им угодно, увозят с собой, не оставляя в селениях ничего, а жителей бьют до полусмерти и в них стреляют, не взирая ни на какие воинские залоги и охранные команды, от которых хотя и объявляются им данные от французского правительства письменные о том запрещения, но оными пренебрегают. Которые же из грабителей мною забраны и отправлены были в Смоленск, оных у проводников отбирают и отпускают по-прежнему на свободу. Ваше Превосходительство! Сжальтесь над бедными стонающими, страждущими и вопиющими на небо жителями! Войдите в сожаление человечества, защитите всех нас силою данной вам власти! Нет возможности более сносить таких жестокостей и грабежей. Если далее хотя малое время все оное от них происходить будет, то данных комиссарам повелений ни под каким видом выполнить будет неможно, ибо жители, не имея чем себя содержать и пропитать, оставя свои домы, разбредутся. Пожалуйста, поскорее запретите им те буйства, насилия и грабежи чинить и снабдите меня на все оное вашею милостивою резолюциею…»

Свой рапорт бедный Шербаков заключает предупреждением, что если дело так будет продолжаться и впредь, то никаких повелений французских властей выполнить будет невозможно – жители разбегутся. «Пожалуйста, поскорее запретите им те буйства, насилия, грабежи чинить и снабдите меня на всё оное вашей милостивой резолюцией».

Это, конечно, был крик души, вознесённый к небу.

Учреждённые по приказу императора Наполеона ещё в июне военные суды, хотя и имели полномочия приговаривать в 24 часа к смертной казни мародёров и грабителей, практически не действовали – тогда пришлось бы расстреливать целые воинские части.

В Смоленской губернии была сформирована т.н. подвижная колонна из 200 человек смоленского гарнизона при 6 офицерах, которая и выполняла роль военного трибунала. О степени эффективности деятельности колонны история умалчивает, а документировать свою работу каратели вряд ли имели желание. 

Смоленский муниципалитет действовал вплоть до изгнания оттуда французов. Обязанности его были многогранны, но результаты весьма неутешительны. Муниципалитет играл всего лишь роль ширмы для прикрытия грабительской оккупационной политики французской армии.

С таким же успехом действовала учреждённая французами Особая Верховная комиссия, в которую вошли помещик Голынский, надворный советник Сфурса-Жиркевич и чиновник 14 класса Санко-Лешевич и которая была призвана для организации сбора провианта и фуража для французской армии, а также для поставки провизии для стола самого императорского величества Наполеона. Вряд ли поляки могли рассчитывать на покорное послушание смоленских крестьян: они и на своего кровного русского помещика работали вполсилы, а уж на «хранцуза» и «ляхов» и того меньше.

Читатель, вероятно, уже обратил внимание на то, что большинство смоленских коллаборационистов, как и в западных княжествах, за малыми исключениями, носили польские фамилии. Русские на эту службу шли неохотно или вообще уклонялись от приглашения французов.

А.Замойский пишет:  не желая связывать себя политическими обязательствами, Наполеон «не создал должных структур местного правительства. В итоге  регионы управлялись бестолковой и продажной администрацией…Нигде не существовало настоящего чувства ответственности, ни преданности делу, ни власти, способной восстанавливать порядок».

Спустя 6 недель после занятия Смоленска на его улицах продолжали валяться и смердеть  трупы людей и животных – источник питания бродячих собак со всей округи. «Худшей организации, большей халатности  я никогда не то что не видел, но даже не представлял», — утверждал капитан гессенского лейб-гвардии полка Франц Рёдер, проезжавший в Москву через Смоленск. Ладно русское население и его проблемы – не было никакого ухода за собственными ранеными, разбросанными по разным импровизированным госпиталям в Вильно, Витебске, Смоленске, Можайске и других городах. Не хватало ни лекарств, ни средств для перевязки, ни медицинского персонала, ни надлежащего питания и ухода. 28 раненых генералов, равно как и офицеры и солдаты, умирали с голода.

Офицер действующей армии немец Роос, следуя от Смоленска к Москве пишет: «На полдороге… мы увидели монастырь (Болдино), о котором у нас ходила молва, что это женский монастырь, в котором французы, помимо грабежа, насильственным и весьма нехристианским образом предавались любви…» Насилие над беспомощными монахинями очевидно не имело ни малейшего отношения ни к алчности, жажде наживы или острому чувству голода. Так чем же тогда можно было объяснить такое разнузданное поведение французских католиков?

Мародёры тащились в хвосте наступавшей армии. «То в смешном, то в жалком виде такие отряды грабителей, мародёров, легко раненых и отставших в поисках за провизией тянулись за Великой Армией к одной великой цели – Москве», — продолжает Роос. На подступах к Гжатску «попадались всадники в бабьих шубах и наушниках из овчины и т.п. Эти новые костюмы давали богатую пищу для смеха, однако не были запрещены». Стоял сентябрь, а Великая армия уже стала зябнуть.

[1] Видно, интендант Стендаль ˮсо товарищиˮ плохо справлялись со своей обязанностью.

[2] Кавычки А.В.Безродных.

[3] Такая точность произошла, по-видимому, при переводе французских мер веса на русские.